Окончание. Начало ЗДЕСЬ

А что касается паспорта… Наше поколение оказалось лишенным родины. Мы перестали быть советскими, но нас, и меня лично, новая Латвия не приняла.

– Вы это чувствуете?

– Я знаю. Я здесь родился, но латвийского гражданства не был удостоен, Латвия меня в 1991 году отвергла. Ну, подумаешь, прошел процедуру натурализации, но патриотизма это не добавило. Патриотизм часто путают с лояльностью. Я абсолютно лоялен, Сатверсме уважаю. Но я не патриот по определению. «Патриа» по-латыни значит «Отечество». Патриотизм – любовь к Родине. Но я не имею права считать эту страну своим Отечеством, если она меня не считает своим сыном. Только в переписи населения замужних женщин обычно много больше, чем женатых мужчин. Это отчий дом, из которого меня когда-то выгнали. У меня нет логических оснований считать страну своей, если для нее я чужой.

– А что в этой процедуре такого, что вам мешало?

– Знаете, даже сам ваш вопрос удивляет. И ваш тон вежливого любопытства. В процедуре-то — ничего, ушло минут по 15 на каждый экзамен. Моя мать тридцать лет преподавала в университете и тоже сдала на гражданство в свои 70 лет! Но натурализация — это граница, водораздел. Тебе четко объясняют: твоя родина не здесь, и нам не важно, родился ты здесь или на Занзибаре. Не зря ведь неграждане называют себя сокращенно "неграми". Любой забулдыга лучше тебя, если его дедушка жил здесь до революции. И что тут скрывать, потому что он — латыш.

В гражданстве есть две концепции – право крови и право земли. Здесь было принято право крови. Хотя в большинстве стран факт рождения на ее территории делает тебя автоматически гражданином. Я здесь родился, ко времени экзамена — 50 лет назад. Я создал в этой стране сотню рабочих мест, инвестировал кучу денег, но это не значит ничего. И когда ко мне приходят с просьбой профинансировать какую-то спортивную команду или что-то другое, я спрашиваю: зачем? "Чтобы нести образ Латвии в мире". — "Нет, — говорю, — это ваша Латвия, вы ее и несите образ". Лишить человека родины можно в один момент. Вернуть ее невозможно, разве что с извинениями, если их примут. Как Ростроповичу, Солженицыну. Натурализация — это тебя любезно принимают в общество, но как приезжего. Причем те же люди, которые у тебя только что родину отобрали.

– А кроме того, что надо было сдавать экзамен на гражданство, вы еще каким-то другим образом чувствовали, что вас не принимают?

– Это сложный вопрос. Много говорят об ассимиляции и интеграции, но здесь материи гораздо более тонкие. Я бы вообще историю Латвии после 1991 года назвал бы как «Песнь о Гайавате» — «Песней пар гарумзимем»... В Dienas bizness я как-то журналисту рассказал анекдот. Америка, 50-е годы, автобус, на передних сиденьях белые, сзади – негры. Одному негру надоело, он сел в первый ряд, началась драка. Водителю, однако, надо ехать, он выходит в салон и всех мирит: «Все, хватит! Больше нет ни черных, ни белых. Все зеленые! Понятно? Только зеленые. Поэтому кончаем драку и садимся – темно-зеленые сзади, светло-зеленые – спереди». Так вот, этот экзамен не сделал меня гражданином, он сделал меня темно-зеленым…

– Почему?

– Потому что — гарумзи-име. Я как-то еще в школе на уроке латышского спросил учительницу, Елену Язеповну Ковалеву. «А как вы знаете, где нужно ставить гарумзи-име?» Она не поняла вопроса: «Как это? Вы же не говорите Рига, вы говорите Ри-и-ига». Люблю эту историю рассказывать москвичам, которым в голову не приходит, что они едут в Ри-и-игу.

Друзья-латыши, нигде в мире не знают, что вы Ри-и-ига! Ведь гарумзиме — это для латыша определение «свой-чужой». Как самолеты-истребители, у них есть позывные сигналы «свой-чужой». Если человек ошибается в гарумзиме, он чужой. И хорошо это или плохо, но распознают как собачки, которые нюхают там под хвостом – это домашняя, это бродячая собака. Это надо слышать. Ты с детства знаешь, что это Ри-ига, и ты даже не задумываешься, для тебя это Ри-ига. Надо уметь слышать в прямом смысле – иметь слух.

На днях разговариваю с одним парнем по работе. У него латышская фамилия, но по-русски говорит лучше меня. И вдруг проскакивает нотка. Спрашиваю: «Саша, а какой у вас родной язык?» Он насторожился, отвечает уклончиво: "Я и в Лондоне учился, у меня три родных языка". — "А все-таки?" — "Ну, вообще-то думаю я по-латышски". — "Я так и думал, потому что вы сказали, что бумаги до сих пор не подписаны и стоят на столе у начальника. Это по-латышски. Русский скажет: документы лежат на столе. А раз вы в Лондоне учились, то знаете, что англичане скажут: документы сидят на столе". Забавно, правда, да?

– Среди ваших друзей и знакомых есть же и латыши. Они что, к вам относятся как к темно-зеленому?

– Да кто ж знает, как относятся в душе? Все равно ты глубинно не вхож в среду. Мне, честно говоря, скучен Праздник песни. Как, кстати, почти любой фолк в чистом виде. Моя дочь заканчивала Медицинскую академию. Она говорит и пишет по-латышски свободно, без акцента. Но если в ее группе студенты-латыши собирались на какую-то тусовку, то чаще всего ее не приглашали, хотя отношения совершенно дружеские. Я к этому отношусь спокойно, не нужно навязываться. Не надо этого, невозможно преодолеть эти барьеры, не нужно. Надо их осознавать и слышать друг друга.

Года три назад в русской прессе была кровавая дискуссия насчет буквы «с» на конце русских фамилий при латышском написании, о том, что это обидно. Латыши, кстати, об этом споре даже и не знали. Так вот, я написал три большие статьи, пытаясь объяснить, что никто никого не обижает, это правила и внутреннее дело латышского языка. И что латышам в мире латиницы еще хуже: Šķēle и Skele для латыша не имеют ничего общего. Но чтобы это понимать, нужно иметь некоторый языковый слух.

Я вот на референдуме не голосовал.

– Вам все равно?

– Как раз нет. Я активно против: двух государственных языков эта страна не выдержит. Статус официального — я бы точно голосовал за. Но голосовать, как многие, из протеста за одно, а думать другое, я так не умею. А почему против? Представьте, что русский становится государственным. Удивляюсь, что никто этого не пробовал смоделировать. Все документы идут вдвое медленнее. Нанимают сто тысяч переводчиков с русского на латышский и столько же обратно. Все, естественно, латыши, потому что чиновники. Они пишут русские тексты — глаза б не видели.

Кстати, хорошую статью написал Кристиан Розенвалдс, что латышам, если хотят, чтобы по-латышски говорило все больше народу, придется смириться, что они будут говорить с ошибками, и к этому надо привыкать. Мы на русском уже привыкли, что правописание ужасающее, в интернете пишут так, как слышат. Сначала читать было невозможно, но я уже давно плюнул. И латышам надо привыкать, что латышский будут коверкать, появится pigeon латышский.

...Дальше по симметрии появятся категории знания русского А, B, С, D. Депутатам в Сейме, естественно, на высшую категорию придется учить, — вожжи, дрожжи, можжевельник, жжется и жужжание, — сдавать экзамен. Появятся языковые комиссии, составленные из лиц, пострадавших от комиссий по латышскому языку, и которые будут штрафовать за «лабрит». Тут уж до гражданской войны недалеко. Латышам такая история и в кошмарном сне привидеться не может. А полезно иногда проверять себя простым детским: «А если тебя так?»

— Я, например, знаю латышей, которые сознательно голосовали за русский – это работодатели, которым надоело, что на рынке только один язык.

– У них свои резоны, у меня свои. Бывало, ко мне подходили «русские активисты»: "Г-н Гомберг, вы известный человек, выскажитесь". — "Могу, но это вам не понравится. Вот вы лично — гражданин? Нет? Почему?" — "Да как-то все некогда..." — "Ну вот и ответ. Не нравятся вам законы? Идите, сдайте экзамен, получите гражданство и пишите свои законы. Но вам же лень?"

Я на своей фирме провел опрос, нашлось 17 неграждан. Двенадцати из них, которым «было некогда», помог организационно. Никого не заставлял. Сделали группу, вместе сходили, вместе сдали экзамен, мне спасибо потом сказали. Предлагал другим предпринимателям «развить почин», никто не стал возиться.

– Вы занимались бизнесом не только здесь. Вы могли бы описать латыша как предпринимателя?

– Трудновато. Мне, честно говоря, бросается в глаза боязнь ответственности, решений, хотя это больше относится к чиновникам. Но у нас уже давно государство и латышский бизнес перемешались.

– Но тогда получится, что бизнес, которым латыши могут заняться, всегда будет безуспешным, поскольку именно это качество нужно для успешного руководства.

– Обратите внимание, большинство самых крупных капиталов с латышскими хозяевами составлены на приватизации. Приватизация — бизнес очень результативный, но не в традиционном понимании. Ограничение гражданства, языковое разделение изначально имели очень простую экономическую подложку. Это был удачный предлог отстранить от «кормушки» огромную активную группу населения. Государство стало чисто этническим, и нет ни одного крупного объекта, приватизированного нелатышами. Нелатышскому бизнесу в этой ситуации оставалось заниматься традиционной коммерцией.

Если помните, когда закон о гражданстве обсуждался, было общее чувство, что проблемы не будет, дадут всем, кто выдержал пятилетний ценз проживания. Курземское отделение ДГИ уже вовсю выдавало синие паспорта, так сказать, без очереди, за пятьсот долларов. Дело давнее, могу сознаться, что и я купил. Потом оказалось, что все это – липа, и мне стоило три тысячи вернуть себе статус "негра".

Но когда подсчитали, выяснилось, что под пятилетний ценз подпадает 95% населения. И закон приняли в таком виде, что от избирательного права и от участия в государственных органах оказались отстранены процентов 40 населения. Вот это уже был хороший результат, а этнические проблемы — кого они волнуют, когда нужно срочно брать, брать, брать, раздирать пирог!

Казалось, что когда закончится приватизация, экономические причины этнического напряжения исчезнут и отношения наладятся. Эти приватизировали землю, заводы, порты, те заработали на банках, все вроде при деньгах, давайте жить дружно. Особенно хитро вышло с землей: право собственности только для граждан. После того как все разобрали за недорого, оказалось, что заработать не получается, рынка нет, не продавать же друг другу по бартеру. Тут же сняли ограничения, никакой политики.

Но нашлась новая причина поддерживать этническое разделение. После приватизации приступили к распилу госбюджета. И опять нелатышский бизнес нужно держать на расстоянии, не давать доступа.

Что значит реальная интеграция? Придется подвинуться, поделиться, освободить место у кормушки. Отдать процентов двадцать должностей в аппарате для нелатышей. А зачем? Это ж надо тех уволить, взять этих! Свою двоюродную сестру уволить? Особенно когда безработица, и госслужба — для многих спасение, освободить рабочие места, штатные, для нелатышей, значит — поделиться деньгами. Да еще и по-русски с ними разговаривать?

Говоря об этнопсихологии, я иногда подозреваю тут что-то фрейдистское. Что в латышах больше русского внутри, чем они подозревают, и антирусский настрой латышей, — это подсознательная борьба со своим эго. Праздник Лиго, замечательный, кстати, не дата события, а праздник природы, — это древний языческий славянский праздник, праздник Ярило, Солнца. Где еще его отмечают? В России Иванов день, в Белоруссии Янка Купала. В Литве и Эстонии — нет, только славяне и латыши. Мне кажется, что вековое сожительство двух народов, степень их взаимопроникновения сильно недооценивается.

– Вы думаете, что объяснение той ситуации, в которой мы находимся, простое экономическое – жадность некоторых?

– Не некоторых, а почти всех – нежелание делиться. Зачем? Да кто они такие, вообще тут приезжие, пусть катятся, чего мне делиться? Это с одной стороны.

– А с другой?

– А с другой... Ребята, я здесь родился. Я здесь 59 лет прожил, чем я хуже вас? Я должен идти сдавать экзамены, а вот этот хмырь с тремя судимостями, пьяный на улице валяется – гражданин по праву рождения?

– Так как вы рижанин, вы сказали, что вы не патриот, но лояльны к этой стране.

– Это заявление, что я не патриот, оно вас оскорбляет?

– Нет. Я слишком люблю высказывание Джонсона, который говорит, что патриотизм – это последнее убежище для негодяев.

– Говоря, что я — не патриот, я могу на себя навлечь кучу злости. Что он тут делает? Чемодан, вокзал, Россия!

– Когда вы смотрите хоккей Латвия — Россия, вы за кого?

– Помню, давно: баскетбол, играют СССР — Израиль. Мне говорят: "За кого ты болеешь?" — "За наших", — говорю.

А что Россия? Давно уже не моя страна. Конечно, я буду болеть за Латвию: наши! Одно время с удовольствием летали компанией на матчи латвийской сборной в европейских турнирах. Отличное развлечение. Впрочем, когда Россия с кем-нибудь играет, конечно, ору за Росиию.

Знаете, чего нам не хватает? Недавно смотрел футбол из Англии. Тот самый, где Фабрицио Муамба едва не умер на поле, как теперь оказалось, его сердце не билось 78 минут. Меня две вещи поразили: первое – парня спасли дефибриллятором. Шесть минут откачивали прямо на поле. Как часто на стадионе может понадобиться дефибриллятор? Но в нужный момент он был под рукой и заряжен. В России тоже недавно инфаркт был у хоккеиста во время игры, в Томске. Так скорая приехала через полчаса, как он умер.

Но реально потрясло вот что. Пока врачи бились за него на поле, камера показывала стадион, трибуны, 37 тысяч зрителей. Его не показывали, только общим планом, из чувства такта, этики. Помните, ведь ни одной фотографии погибшей принцессы Дианы так и не опубликовали? Долго, шесть минут камеры показывали лица. Ужас на лицах трудно описать. Все понимали, что парень, как потом писали, fights for life, борется за жизнь. И все были в этот момент с ним, словно это близкий друг или родной человек умирает. Женщины плакали.

Момент истины, это нельзя срежиссировать. А кто упал? Какой-то негритянский мальчишка из приезжей команды. И весь стадион, эти бритиши, те самые, которые приезжают к нам хулиганить и мочиться в подворотнях, замерли перед лицом настоящей трагедии, словно это личная трагедия каждого. Я не понимаю – это просто другая порода людей, что ли? Когда мы так научимся сопереживать? Ведь этому даже невозможно научиться – это внутри, это в семье. Это те самые 300 лет подстригания лужаек.

– А вы о своей смерти думаете?

– Конечно, смерть – она же всегда рядом. Как Раневская говорила: «Жизнь – это затяжной прыжок из п... в могилу». В смерти пугает только сам переход. Если мгновенно, то это не страшно. Я однажды попал в аварию в 1994 году. Я сидел на пассажирском сиденьи, на левом повороте мы не пропустили встречную машину. Еще полметра, доля секунды, и меня бы не было. Очнулся в "Гайльэзерсе", прихожу в себя и думаю: черт возьми, я даже не заметил этого перехода туда. Все, что прожито после этой аварии – прожито, я считаю, сверх плана.

Я потерял только сознание, а один мой друг, с которым мы начинали бизнес, Паулюс Кролис из Литвы, в точно такой же аварии потерял жизнь. В правый борт, в пассажирское кресло, где он спал, врезался грузовик. Он даже не знает, что ушел. А что будет после – не знаю. Конечно, советское воспитание, пионерское-комсомольское... Но чем старше становишься, тем меньше хочется спорить с Богом, отрицать жизнь вечную.


С Евгением Гобергом беседовали Арнис Ритупс и Улдис Тиронс. Интервью опубликовано в майском номере журнал Rīgas Laiks на латышском языке.