Окончание. Начало тут


Вернусь в холеру.

Месяц быстро подошёл к концу. Нужно было думать о возвращении в херсонскую альма матер. Учебный год на носу.

Настало время узнать, что такое обсервация на собственной… м-м-м… жо… по…, ну, в общем, на личном опыте. Без этого из города не вырваться. Мы подумывали с Юркой о контрабандистах, но по слухам там уже постреливали. Лиманы стали опасными. Да, и в училище нас без соответствующих документов никто бы не пустил. Там знали, где мы пребываем.

Пришлось идти в военкомат. Курсантами мореходок занимались там. Получить разрешение на выезд из города оказалось делом непростым. Желающих была тьма. Оказалось, что заявку нам надо было подать много ранее. Неожиданное счастье привалило. Неделя плюсом к отпуску по уважительным причинам. Это ли не счастье! Нам выдали направления для прохождения обсервации аж на 7-е сентября на пассажирском т/х «Ай-Петри».



Как же мы ошибались тогда в своём счастье, салаги желторотые.

Суда этой серии одесситы называли «Ай-ай-айчики». По сравнению с лайнерами типа «Тарас Шевченко», это были катера. На борт такое судно брало аж 100 пассажиров. Комфорт «Дома колхозника» на плаву». По сегодняшним меркам отель полторы звезды. Бегали эти судёнышки в мирное время между портами Черноморья, и иногда по Крымско-Кавказской линии в семидневных круизах, катая в основном средний чиновничий люд, знатных доярок, победителей соц. соревнований, и прочий честный народ невысокого советского ранга.

В холеру этот флот отдали на откуп медикам. На судах устроили обсервации. Каждые 7 дней они брали на борт пару сот! «подозрительных» и выходили на рейд. Там болезных наблюдали недельку, и если анализы по истечении срока были в норме, высаживали на берег и под конвоем вывозили из города на свободу.

Попрощался с мамой, друзьями, подружкой, собрал чемоданчик фибровый и пошёл на свет свободы.

Как прошли те дни обсервации здесь не рассказать. Итак, слов наваял немеряно. А в кратце…

200 человек плюс экипаж на судне с каютами на 100 человек, с очередями на камбуз, поспать, помыть руки, сдать анализы, посидеть на стуле, сходить в нужник. Это были съёмки гражданской войны.

Обозлённый экипаж, затюканный шомполами, лишённый привычных заработков на обороте грузинских мандарин и круговороте дефицитных товаров между портами, лишённый возможности сойти на берег, и затравленный тысячами пропущенных через себя не менее обозлённых обсервантов. Измученные врачи и санитары. Дикая жара. Ограниченное раскалённым железом пространство, не остывающее даже ночью.

Всё это вносило особый колорит в общение и карантинный судовой быт. Там было всё. Случались драки, свершались кратковременные и беспорядочные браки, вершились судьбочки и судьбы. Там люди ждали приговора и мечтали о свободе. И в этом ожидании они были ближе к первобытности своей. И мы с Юркой ждали и мечтали, и первобытнели местами.

Те дни прошли за годы. Каждый из семи, мы бы не глядя махнули на семь суток нарядов вне очереди в родном училище.

Самое приятное нас ждало в конце эпопеи.

Вечером последнего дня мы ошвартовались у причала морвокзала.



Наутро нас должны были отправить из города в мир незапятнанной свободы. Мы с Юркой лежали в шезлонгах на полутёмной палубе и, конечно же не спали. В полудрёме грезили завтрашним днём, вспоминали имена своих херсонских красавиц, офицеров и преподавателей. Слегка грустили об оставляемых в холерной Одессе подружках.

Обсервация закончилась. Возвращалась нормальная жизнь.

«Грохот! Страшный, затяжной, разрушительный, внезапный. Он ворвался в сладкие грёзы войной и разрухой». Дежавю. Есть ли предел человеческому терпению?!!!

Нет, это не было корыто Аркадьевны. Это был звон судовой системы тревожной сигнализации. Сигнал общесудовой тревоги. Ужас стекал по спине струйкой холодного пота. Струйка устремлялась ко много раз израненному месту ниже поясницы. Как комсомолец, я не должен был смотреть в небо. Меня учили, что там нет ничего, кроме газовой смеси определённого состава. Но, больше смотреть никуда не хотелось. Это был последний шанс. Молиться я не умел, но помню спросил туда – За что?

Звонки прекратились. Наступила пауза. Оторвав глаза от звёздного убежища, перевёл взгляд на Юрку. Тот, похоже, как и я приземлялся. Смотреть вокруг на соседей по несчастью не хотелось. Мы оба посмотрели на причал. Там, в свете прожекторов, что на верхнем ярусе причала морвокзала, что на нижнем причале, сновали фигурки проснувшихся автоматчиков из охраны периметра. Они метались короткими перебежками друг к другу, что-то быстро говорили и продолжали метаться дальше.

Что-то хрюкнуло в судовых динамиках, и сонный, мобилизованный голос капитана пророкотал:

— Внимание экипажа и пассажиров! Общесудовая тревога. Из кают не выходить! Всем оставаться на своих местах! Движение по судну запрещено. Экипажу занять места согласно штатному расписанию!

И так два раза. Щелчок. Всё стихло. С причала минут пять доносились неразборчивые, отрывистые команды, топот сапог. Потом взвизг то ли девичий, то ли придавленной кошки.

Снова тишина. Только рябь морская лениво плещет о борт.

Заскрипела лебёдка трапа. Зачем-то его спускали на причал. С вечера мы стояли с поднятыми трапами.

К судну блокбастерно тормозя, с разворотом подлетел ГАЗик погранцов. В темноте по трапу двое свели третьего. Но только до середины трапа. Дальше он спускался один, неуверенной походкой и держась рукой за лицо. Внизу его приняли офицер и солдат, выскочившие из машины. Так же блокбастерно машина рванула с места и скрылась в портовой темноте. Проспавшие что-то солдаты оцепления повесили автоматы на привычные плечи, и замерли в ожидании трибунала. До утра они стояли по стойке смирно, не курили.

Ожили динамики. Отбой тревоги.

До утра на судне никто не спал. Впрочем, на берегу тоже. Обсервованные терялись в догадках о происходящем. Отмена тревоги никого не успокоила. Она поселилась в присутствующих и никак не хотела покидать взбудораженные умы.

Утром, вопреки объявленному нам ранее ещё на рейде плану эвакуации, автобусы за нами не пришли… Завтрака тоже не было, т.к. покинуть борт мы должны были до него. Береговой конвой не сменялся. Пара часов томительного ожидания прошли в перекрикивании обсервованных с родственниками, друзьями, знакомыми, собравшимися к прощальной церемонии на верхнем ярусе причала морвокзала.

Часам к одиннадцати к корме судна подъехала белая «Волга» с красными крестами. Трое в штатском вышли из машины. К ним подбежал офицер пограничник и солдатик из ночного конвоя.

Они подошли к судну. Солдатик размахивал руками, что-то объяснял остальным, запрыгивал на привальный брус, потом на причальный кнехт, спрыгивал, снова махал руками, терял фуражку, в общем суетился. Приехавшие смотрели, слушали, жестикулировали, похоже, спорили.

Через время дебаты закончились и «гости» умотали восвояси.

Ещё через два часа объявили готовность к сходу на берег. Подъехал автобус с войсковым подкреплением. Начали съезжаться пассажирские автобусы с надписью «Карантин» и знаками «Дети в машине» на лобовухах. Солдаты с автоматами образовали широкий коридор, отогнав толпу на причале. Два моряка у трапа стали выпускать, по одному, пассажиров на берег.

Вереница людей потянулась в автобусы. Потянулись и мы с Юркой, счастливые окончанием странной эпопеи. Ходить сквозь строй автоматчиков, скажу я тебе, занятие не из приятных. И так в попу раненые, а тут ещё и стрельбу учинить могут.

Автобусы выстроились в колонну, которую возглавил ГАИ-шный Жигуль, а замыкал военный «ГАЗ»-ик с автоматчиками.

Тронулись. Приморская, спуск Кангуна, Греческая, — колонна стремительно двинулась к ж/д вокзалу. Народ оживился, пошли разговоры. И тут, в процессе трёпа солдатик с автоматом из сопровождения рассказал публике о странном ночном происшествии.

Оказалось, что мы чуть было, не угодили на повторную обсервацию.

Видите ли, один из членов экипажа, страстно соскучился за, оставшейся на берегу супругой.

Расторопная жёнушка, кстати, работница порта, ответив мужу взаимностью, умудрилась договориться с солдатиком из охранения и предприняла попытку пообщаться с милым через борт судна. Ну, там пирожков с холодцом в пакетике передать, фруктиков, сальца домашненького, борщеца в трёх литровой банке.

Спасло нас, обсервантов то, что влюблённые сначала решили целоваться. Дама залезла на причальный кнехт, морячок свесился через борт и… у мадам падает из рук авоська со счастьем кулинарным. Не было бы борща и кастрюли с холодцом, всё прошло бы в тишине и осталось незамеченным. Но банка грохнула на бетон причала, кастрюля загремела, отпуская холодец на свободу, и шум переполошил охрану. Поднялся гвалт. Поцеловаться они не успели! Контакта не было!

Нашлись свидетели. Дознаватели обмеряли место преступления и пришли к заключению, что поцеловаться они физически не смогли бы. Им должно было не хватить сантиметров тридцать друг до дружки. Даму, это её визг мы слышали ночью, забрали в допр. Матроса побили свои же и спустили по трапу в лапы правосудия. За нарушение карантина сажали.

Власти решили, что карантин не нарушался. Дальше ты знаешь.

Пушкинская. Вокзал. Автоматчики. Поезд.

Автобусов, подобным нашим были десятки. Людей столько, что в вагонах стояли. Благо ехать оказалось недолго, до станции Раздельная. Это всего 80 км от Одессы.

По прибытии встречного оркестра не наблюдалось. Наблюдалось вавилонское столпотворение. Десятки эшелонов на сортировочных путях за станцией. Поле. Тысячи людей беспорядочным лагерем. Ни попить, ни поесть, ни наоборот. Сто тысяч вопросов без ответов.

Здесь формировались составы во все направления Союза.

Не помню, как мы выбрались оттуда, как нашли поезд в сторону Херсона. Случилось это на второй или третий день с момента прибытия в это славное место. Помню жрать и пить хотелось, как никогда потом в жизни. Помню, как купили у каких-то аборигенов кирпичик чёрствого хлеба за фантастические деньги. Помню, как вспоминали с придыханием родную перловку с училищного камбуза. Помню, как ехали на третьих полках без матрасов.

Помню то вселенское счастье, когда предстали пред стенами родной мореходки.

Здравствуй каша пшённая и кирпич солдатский,
Самогонь Херсонная в кубрике по-братски!
Здравствуй, ротный – батюшка, камбуз, построения,
И невесты в платьишках, танцы в воскресенье!

Правда, смутила марля на дверных ручках КПП.

Однокашники, офицеры, преподаватели радостно улыбались навстречу, но руки некоторые жали с опаской и лобызаться, почему-то не спешили. Мы им прощали.
Была почти середина сентября. Учёба шла полным ходом.

А самое главное… Училище было закрыто… на карантин… Без срока…

Нас сразу, даже не дав отнести чемоданы в роту, послали в санчасть сдавать форму 30.


P.S. Вот так это всё сохранилось в памяти. По сравнению с одесским карантином, училищный оказался сущим кошмаром. Через неделю после нашего приезда курсантский состав объявил официально бессрочную голодовку. Зачинщиком выступила наша 10-я рота судомеха. Это отдельная история. Будет время отпишу.

P.P.S. Честно пытался найти фото тех времён. Тщетно. Фотографировал я тогда редко. Зато, вот нашёл замечательные подробные описания той Одессы в сети с кучей интереснейших фоток. Лови!
Автор: одессит, умница, трудяга Штерн Лев Иосифович. Мой низкий поклон ему.
Некоторые фото в тексте взял у него. Надеюсь не обессудит. Хочу с ним списаться, понастальгировать.

P.P.P.S. Во оправдание вот несколько моих фото Одессы 2010. Здесь я жил с 1959 по 1964г. Это моё дворянство. Там почти ничего не изменилось:


Мой двор:









Подоконник этого единственного окна в 10-ти метровой комнатёнке, где жили 4 человека, служил мне письменным столом.





Эту дубовую, старинную дверь я с трудом открывал до 6 класса. На ней стояла мощная пружина. И они вдвоём всегда шлёпали меня по заднице. И было за что. Я рос шибеником, как говорили в одессе.







А на этих чугунных, кованных воротах шибеник катался и лазил, как мартышка:







Трамвай №23 Он ходил с Молдаванки через весь центр города. На нём мы, одесские пацаны огребали своё экстрим и паркур, запрыгивая в него на ходу, и спрыгивая на самой высокой скорости. (фото от Штерна)





А на загладочку, пару приколов от меня:








И от Штерна:






Береги себя.
Обнимаю.
Олег