Продолжение. Начало тут


Одесса кишела медицинскими слухами…

— Ви слыхали, вчера ночью с Пешёновской вывозили трупы? Три раза.

— И шо, много?

— Сима сказала — две семьи и цыгана.

— Ай-яй-яй! Сима сама видела?

— Нет, ей сказала Двойра.

— И?

— Шо и? Трупы выскальзывали с носилок!

— Зачем?

— Ви не знаете? От холеры получаются потные трупы. У них всё выходит потом, и они скользят.

— Азохен вей. Бедные санитары.

— Шо ви плачете за санитаров? Ви поплачьте за соседей. У них всё оприскали.

— И мебель?

— И виноград во дворе.

— Ой вей…

— И я говорю детям: мойте руки с милом. А то вас оприскают и вставят в задницу шомпол форми 30 много раз. Так Бася моет, а Яша думает, шо он самий умный. Как будто у умных не бивает поноса.

— Ваш Яша много читает.

— Лучше бы пел. Через книжки вибрион тоже переползает.

— Шо я стою?! У меня ж бульон на примусе!

Пустели улицы. Никто не продавал на углах привычную пшёнку, рачков и семечки. Исчезли уличные сапожники и многочисленные чистильщики обуви.

Одесситов обязали забинтовать толстым слоем марли все ручки на дверях, воротах и калитках. Дворники и жильцы обязаны были поливать их раствором хлорки по мере высыхания ткани. Поскольку марля и бинты были в дефиците ручки были кутаны в самые невероятные текстильные композиции. Жаль, не пришло в голову тогда сфоткать сии шедевры.

Жаркое августовское солнце дворников не жалело. Композиции высыхали мгновенно, а на длинных ручках ещё и сползали постоянно вниз, обнажая побелевшие от злости и хлорки деревяные, бронзовые, стальные кости. За сухие ручки наказывали лишением 13-й зарплаты и общественным порицанием.

Некоторые, даже из самых говорливых одесситов надели марлевые повязки ещё и на лица. Говорить от этого меньше не стали, но приятных лиц на улицах поубавилось.

Хлорку, марлю, проволоку, вату и пробирки завозили в город кораблями ВМФ. Крейсеры выгружались на рейде и быстро исчезали за горизонтом.

В жизнь горожан ворвалось слово «обсервация». От этого очень научного термина веяло беспокойством, недержанием стула, скальпами и военными действиями. Появились, связанные с ним ругательства. Туда посылали не только власти, но и жители друга дружку:

— Да, иди ты в обсервацию! — хамили хамы в очередях.

— Ты шо, только что из обсервации? — ехидно спрашивали расхристанных, куда-то опоздавших, запыхавшихся растяп.

— По вам обсервация плачет.

— Ти шо обсервался, шо так дишишь?

— Какое у него высшее образование?! У него 7 классов и обсервация в первой еврейской — и т.п.

Обсерваций были сотни. В одних из них содержали людей, находящихся под подозрением в контактах с инфицированными или с косвенными признаками заражения, в других — кандидатов на выезд из карантинной зоны. За ними наблюдал медперсонал, милиция и войска.

Обсервации устраивали в некоторых больницах, всех здравницах, домах отдыха, турбазах, пионерлагерях, даже на пассажирских судах ЧМП, поставленных на прикол.

Самой офольклоренной одесситами обсервацией стала, организованная в городском кожвендиспансере (КВД). В одном корпусе там сидели «венерики», в другом напротив «холерики». По Одессе ходил анекдот:

Выявленный в КВД больной холерой:

— Доктор, у меня холера?

— Похоже да, уважаемый.

— Доктор, переведите меня к венерикам и напишите в диагнозе «сифилис».

— Какая вам разница, где умереть, уважаемый?

— Хочу умереть как мужчина, а не засранец!

Амнистия в обсервации наступала на пятый-седьмой день нахождения под наблюдением. Если анализы были в норме, страдальцев подозреваемых выпускали на свободу, возвращая семьям, приезжих под конвоем вывозили из зоны карантина.

Жизнь продолжалась.

На улицах и транспорте стало тише. Население особенно боялось пукнуть или сильно вспотеть в общественном месте. Не из соображений приличий. Из соображений безопасности. Такой опрометчивый поступок был чреват мгновенной изоляцией не только провинившегося, но и всех его сожителей по жилплощади.

Все подозревали всех в слабости желудка.

Апофеозом эпидемиологической подозрительности для меня стал случай, произошедший в нашей квартире.

Жили мы тогда на Баранова. Молдаванка. Коммунальный одесский рай на три семьи.

Кроме нас в коммуналке обреталась семья Ройхманов: Евочка – учительница английского, Зойка – милая, улыбчивая студентка, их муж и отец Нюма – большого тела и души слесарь самой верхней квалификации. Моя мама и Евочка были подружками, я по-соседски и без отягощений флиртовал с Зойкой, при своих редких наездах из Херсона. Нюма флегматично и философски одобрительно взирал на коммуноидилию, ни во что не вмешиваясь.

Правда периодически идиллия нарушалась.

Потому что мы были коммуной три звезды. Как и положено во всякой трёх-звёздной коммуне, имелся и свой квартирный террорист, вернее террористка. Третья соседка – Виталина Аркадьевна. Одинокая каргуша традиционной коммунальной ориентации. Тётка — взрыв, тётка — детонатор, тётка — скандал. Скрюченная, худая пенсионерка непонятных лет.

Худые пенсионерки в Одессе редкость. Как правило, одинокие, в прошлом мелкие чиновницы. Поэтому всегда на всех злятся, и никого не любят, кроме своих домашних животных. Вот и эта особо не любила себя, евреев, хотя были серьёзные подозрения, что сама из них, районных заседателей нарсуда, весь клан Кеннеди, начальника ЖЭР-а, невестку – солистку филармонии и старых соседей по своей прошлой коммуналке.

Нужно ли говорить о том, что мы, её сегодняшние соседи, отсутствовали в этом неполном списке нелюбви. Мы стояли особняком. Нас ненавидели.

Сегодня портрет её лица не рисуется в памяти. Но, общий образ сохранился. Этакая Шапокляк одесского розлива.

Жаркая, летняя ночь. Спит, уставшая от хлорки коммуна. Окна настежь. Кондиционеров тогда не знали. Ах, как спится в семнадцать лет после долгой бесшабашной гулянки по городу с гитарой и девчонками! После песен под Высоцкого и Булата в парке у Приморского бульвара, после почти невинных поцелуев с лёгким привкусом акаций, после сигареты, философски выкуренной с другом в разговоре перед сном далеко за полночь. Какие волшебные сны снятся юноше, приоткрывающем дверь в ощущение себя настоящим мужчиной!

Грохот! Страшный, затяжной, разрушительный, внезапный. Он ворвался в сладкое предсонье войной и разрухой.

Я вскочил с раскладушки и чуть не стукнулся лбом с другом. Наверное я смотрел на него также, как он на меня. Вопросительно, недоуменно, ошарашенно. Через секунду, мы с Юркой бросились из комнаты вон.

Грохот сменился звуком вертящейся на полу эмалированной миски. Спиной почувствовал, как из дверей комнат выскакивают мама, Евочка и Зойка. В конце коридора светился проём кухонной двери. В проёме мелькнули тени людей.

Родившееся у меня предположение оправдалось. Со стены упало огромное оцинкованное корыто Виталины Аркадьевны. В полёте оно сшибло миску со стола. Та никак не могла успокоиться и продолжала крутиться на излёте.

Оттолкнув корыто к стене ногой, вбежал на кухню. За мной остальные. Нашему сонному взору предстала картина маслом.

По дневному одетая Аркадьевна стояла оперевшись одной рукой о подоконник. Вторая рука победоносно – укоризненно воткнулась в начало худого бедра.

Лицо мадам искажала гримаса вселенского победного удовлетворения, гримаса сверх человека, лицо Зла, победившего Свет.

Посреди кухни стоял огромный, босой, мохнатый Нюма в трусах весёленького ситца и растянутой майке. Мох торчал отовсюду. Из ушей, носа, из-под голубой майки, буйствовал на бровях и даже под мутными глазами. На могучих плечах поросль нешуточно кустилась, курчавилась каракулем и просилась в парикмахерскую. Почти всё это было не по годам седым.

Мохнатый, беспомощный человек посреди кухни почти плакал. Большая капля на кончике носа грозным предвестником истерики нависала над миром. Мощные мастеровые руки дрожали. Остальные, почти два метра тела, пытались не отставать. Таким я его никогда не видел.

На кухню, как потом выяснилось, его загнала Аркадьевна, когда выскочила из своей комнаты с целью взять соседа с поличным. Пытаясь скрыться, Нюма и снёс в темноте со стены корыто, набат от которого воззвал массы к борьбе. Нет, Нюма не крал котлеты с примуса и не плевал по ночам в соседкин борщ. Он всегда был тихим, мирным, непьющим и даже, где-то инфантильным слесарем. Еврей высоченного роста, и слесарь! Что тут скажешь?! Всё обстояло гораздо хуже.

Лица остальных присутствующих напоминали противогазы. Немудрено. Пахло плохо. Дверь в туалет, расположенный рядом с кухней, была приоткрыта.

Никогда не видел маму такой напряжённо сосредоточенной. Юрка продолжал упорно не въезжать в суть момента. У них в Целинограде голых евреев на кухнях не ловили. На целине их было мало.

Ева подскочила к Науму, вытерла тыльной стороной ладони каплю с мужниного носа, и преданно схватив его за руку, стала шёпотом о чём-то спрашивать.

Похоже, Нюма забыл все слова, которые знал. Он шептал без интонации синеющими от напряжения духа губами только два оставшиеся в памяти:

— Это сливы, это сливы, это сливы.

Сцена расстрела несознательного партизана, силой вовлечённого в сопротивление.

Внутри меня что-то смеялось, но внешне я всеми силами пытался сохранить суровость, соответствующую ситуации.

— Это сливы! – категорично изрекла Евочка, энергично запихивая Нюме в трусы выбившуюся из них майку.

— Это холера!!! — змеино прошипела Аркадьевна.




Только ей было нечего терять в этой коммуне. Кроме стен в её комнате можно было опрыскать лишь продавленную тахту и старый комод без одной дверцы. Даже риск заражения холерой, не шёл для неё в сравнение с упоением от сознания глобальной победы в деле уничтожения ненавистных, благополучных соседей и одолевающих мадам клопов.

Только она не боялась опрыскивателей. Только она воспринимала шомпола формы 30, как приятный знак внимания общества к её персоне. Только она ходила после анализа с просветлённым лицом. Особенно, если очередным медснайпером оказывался мужчина.

Скандал развивался шёпотом. Это было мудро. Нас могли услышать соседи! Легко было предположить, что грохот падающего корыта разбудил не только нас, поскольку все собачки соседей давно обозначили внезапным лаем своё возмущение, а сверху уже несколько раз стучали по трубе радиатора. Учитывая обострённую бдительность населения измождённого эпидемией, предполагалось, что количество напряжённо внимающих Вселенной ушей равнялось удвоенному количеству всех жильцов дома.

Ева продолжала аргументировать позицию защиты:

— Молдавские сливы. Гагаузы привезли контрабанду на Привоз. Ну такие красивые, такие красивые… Шоб мне не купить на семью? Их разобрали с машины без весов.


— Это сливы, это сливы, — продолжались заклинания Нюмы.

— Мама, он съел сметану, — объявила Зойка, убегавшая на минутку с этого праздника жизни. Стало понятно, что она отлучалась для ревизии холодильника в комнате.

— Нюмчик, каким нужно быть шмоком, что бы есть сметану за сливами, когда в городе и так засранец на засранце?! У тебя, что голова под поц заточена?

— Не надо меня дурить спектаклями, подала голос Аркадьевна,

— У Наума холера! Я звоню в круглосуточную.

— Рита, у тебя мальчики. Зачем им погибать? – воззвала она к моей маме.

Мама стояла молча. Зная её, я понимал, что идёт напряжённый внутренний поиск выхода из ситуации.

Аркадьевна не успокаивалась.

— Рита, у него не просто понос!!! Он два раза бегал на горшок! Первый раз я думала, что мне показалось. Но, во второй… Если бы вы все это слышали!!! Это холера!

— Рита, попробуй Нюму за руку! — Ева подталкивала повисшую безнадёжной плетью руку Нюмы навстречу маме.

— Попробуй! Проведи пальцем! Ева показала, как это нужно сделать.

— Он же сухой! Она судорожно водила уже всей ладошкой по неприкрытым майкой частям тела Наума и хватала за руки присутствующих, демонстрируя сухость кожи.

— Это сливы, опять забубнил Наум, морщась от щекотки и чувствуя, что аргумент жены посеял сомнения в коммуне.

— Это шерсть! — вскричала Аркадьевна.

— Он же весь в шерсти. Там же до кожи не добраться!

— Вот здесь голая кожа, — Ева подняла руку Нюмы и оттянув майку вниз, указала на действительно голое место под мышкой там, где начинались могучие рёбра страдальца.

— Иди сама и попробуй! — Ева созрела на жертвы и дошла до предложения соседке пощупать полуобнажённого мужа.

Аркадьевна проявила изменившейся позой некоторое оживление. Было видно, что предложение показалось ей интересным.

Перспектива быть обласканным Аркадьевной, которую Нюма всегда обходил десятой дорогой, его не вдохновила. Это читалось во всём облике героя. Он прижал майку рукой к рёбрам. Лицо его перекосилось и застыло в скорбной маске.

Пауза повисла в запахе коммуны.

И вдруг!.. Тело Наума, издав глухой стон и разбрасывая в стороны всех нас, стоявших на его пути, совершило немыслимый прыжок и вырвалось с кухни.

Хлопнула дверь туалета. Ей ответили собачки соседей сверху. Троекратно глухо ухнули праведным гневом радиаторные трубы.

Всё стихло.

Кроме нашего дома, остальная Одесса спала.

Не спавшие напрягли слух.

Случилось то, что должно было случиться. В наступившей тишине из-за узкой, сто раз крашенной двери туалета зазвучала беда. Как всякая такая беда, она была громкой и непредсказуемой в своём развитии.

Единственным положительным моментом в сложившейся ситуации было то, что как мы успели убедиться во время разбирательства ранее, Нюма не потел.

Надежда не покидала коммуну, витая между местом приготовления пищи и местом возвращения пищи природе. Витание ещё несколько минут сопровождалась громкими жалобами Нюмина организма на несовместимость слив и сметаны, доносившимися из второго места.

Бормотание сливного бачка наконец поставило точку в его не сдержанных титаническим напряжением воли звукоизъявлениях. Качающейся походкой страдалец вышел из нужника и, не оборачиваясь в нашу сторону, поплёлся в свою комнату. Так люди уходят в бездну, в никуда.

— Евочка, у тебя есть сухая горчица? — Лицо мамы было решительным и строгим. Таким лицам легко подчиняются, потому что видно всем за его выражением наличие у говорящего уверенности в правоте принятых им решений.

— Есть… кажется.

— Иди, разбавь ложку в пол стакана воды и дай Нюмчику. И уложи его спать. Сама выпей валерьянки. Потом придёшь, поговорим. Олег, сними в коридоре телефон и отнеси к нам. Зоя сходи к Аркадьевне и забери все, чем можно писать, чтоб записки в окно не бросала. Завтра всем сидеть дома. Никого не впускать, не выпускать! День подождём, а там посмотрим.

Мы с Юркой стали втыкать на место, вырванный из стены гвоздь, и вешать на него корыто. Потом пошли отсоединять телефон.

Аркадьевна, опешив от такого перехвата инициативы, и наглого покушения на неприкосновенность собственного жилища, фыркнула что-то между «Ах так!» и «Ну, не хрена себе?!». Затем парадным шагом рванула к выходу с пустеющей кухни.

— Что там щупать. Вы слыхали этот орган?! Холера!!!

— Рот не закроете! Я кричать в окно буду!

— Стоять! Мать перегородила собой дверной проём. Что-то подсказало соседке, что лучше подчиниться. Комплекцией мамуля много уступала Владиславу Третьяку, но пройти её в такой момент не смог бы и сам Бобби Халл в щитках и с клюшкой.

Я, было, тормознул в коридоре, а вдруг потребуется убить и закопать в цветах стукача-свидетеля? Но, мама махнула рукой:

— Иди, иди, сама разберусь.


Коммуна проснулась поздно. А мы с Юркой позднее всех. Нет. Оказалось, что Нюма ещё спит. Об этом, пока мы умывались на кухне, доложила растрёпанная и расстроенная заточением Зойка.

Не мудрено… Похоже он бегал со своей бедой весь остаток ночи.

Аркадьевна на глаза не появлялась. Сидела у себя. Ночью мама передала ей через дверь примус, кастрюлю супа, шкалик водки и немного продуктов.

Позже я спросил маму, как ей удалось договориться с террористкой. Оказалось всё не так просто. В обмен на суточное молчание Аркадьевне был прощён старинный долг маме в 15 руб. и Еве 7 руб., и разрешено сушить бельё на общественной батарее в кухне, а так же месяц не убирать по графику места общего пользования. Коммуна дорого заплатила свою свободу.

День прошёл без эксцессов. За исключением нескольких звонков в дверь, Мани со второго этажа. Та всё пыталась прорваться к Аркадьевне в гости или, на худой конец, выяснить через дверную цепочку, что у нас случилось ночью, и почему Аркадьевна не вышла гулять с кошкой поутру.

Ева с мамой и Зойкой готовили еду, убирали квартиру и прятали особо ценные вещи от опрыскивателей, на случай, если те всё-таки придётся сдавать им нашу крепость.

Мы с Юркой играли в карты, слушали на кассетной «Весне» Битлов с Ободзинским и потягивали сухой винчик в целях профилактики.

Разведка, в лице Зойки донесла, что проснувшийся Нюма лежит в карантине, грызёт сухарики и читает газеты.

В течение дня Нюма не потел, температура его тела стояла на месте, он несколько раз вышел в туалет. Долго там не задерживался, криков и сомнительных звуков не издавал, что зафиксировала специально прислушивавшаяся комиссия женщин, в которую всякий раз звали Аркадьевну.

Плотно закрывать дверь в туалет Нюме запрещалось, для чистоты проводимых исследований. Ширина оставляемой щели строго не регламентировалась.

К концу дня все вздохнули спокойно, и жизнь коммуны вернулась в привычное русло.

Следующая ночь прошла спокойно. По истечении суток мы все успокоились.

На следующий за тем день, у Нюмы начался запор. Это был праздник. Все стали ещё ближе друг к другу. Даже Аркадьевна, сорвав дивиденды с инцидента, лучилась пережитым коротким счастьем с грустинкой от того, что не удалось погладить холерного Нюмчика.

Дальше дни текли весело. Холера обходила нас стороной, и чувствовалась только неизбывным запахом хлорки на руках.

Мы гуляли вовсю, постигали нехитрое искусство паркового интима с подружками, принимая его за любовь, и восхищаясь их целомудренной стойкостью, пили вино в лечебных целях, гитарили в парке, встречались с моими друзьями одноклассниками, и даже умудрились сходить на балет в театр. Такое чудо стало возможным только в связи с отсутствием в городе праздных приезжих.

С трудом нашёл старое фото. Это как раз наша компашка возле театра перед тем спектаклем.




Я внизу. Юрка выше справа. Слева мама, школьный друг Валерка Шлапаков и наши девчонки.

Одесский театр оперы и балета это гордость одесситов. Это не только шедевр архитектуры в стиле барокко. Это один из символов великого города. Вместе с памятником Дюку, Потёмкинской лестницей, Воронцовской колоннадой и маяком он является визитной карточкой города.

Сейчас у нас в Риге тоже строят национальный символ Латвии – Замок Света. Фото пришлю отдельно. Сравнишь. Меняются времена, меняются символы. Меняются критерии совершенства и красоты. Если этот символ станет в один ряд с известными символами Риги – башней св. Петра, колокольни Домского собора и абриса Вецриги, будет смотреться очень современно и по европейски. Но, грустно мне, душа моя за старую добрую Ригу.

Во время последней войны гитлеровцы планировали и готовили взрыв здания театра перед отступлением, но Бог любит Одессу. Этого не случилось.

Почти все оперные певцы мировой величины пели на его сцене, отмечая уникальные акустические особенности зала. Кресла партера и лож были обшиты изысканным французским бархатом. Вся многочисленная лепнина укрыта девятью килограммами тончайшего сусального золота.

Здание театра многострадально. Тем дороже он горожанам. Были там пожары, оно проваливалось под землю, пережило десятилетнюю, перманентно умирающую реставрацию.

Что с Одессой ни делай, она либо сползает в море, либо оседает в катакомбы.

Для представления тебе фото оползня одесского берега:



В 70-e годы здание стало давать осадку и трескаться. Под него закачали 4 тысячи тонн жидкого стекла, чтоб укрепить несущие грунты. На тридцать лет помогло. Потом пришлось делать новое усиление основания. Тогда забили больше тысячи свай, и теперь ему вроде ничего не угрожает. Одесситы всегда остро переживали все эти перипетии со своим любимцем.

У меня нет собственных фото театра. Здесь увидишь лучшие из того, что нашёл в сети^





Вру! Одну свою нашёл! Это мы с Иришкой (женой) перед походом в Оперный на съёмки «Большой разницы» в 2010 году:




Обрати внимание на штришок одессизма на заднем плане. Видишь знак «Пешеходный переход»? На нём наклейки разные. Так это объявления. От «сдам квартиру» и «такси — лимузин» до «проведу экскурсию на иврите».

Вернусь в холеру…

Окончание тут