Мое видение разоблачает один усиленно лелеемый миф: все русские — как скала, единый монолит (рвущийся обратно в Россию — но это уже совсем другой миф). Так вот, в этом вопросе позиция русских может быть диаметрально противоположной. От позиции так называемых «карманных» русских, вроде Юдина и Лоскутова, через полустанок Ушакова к станции Линдермана и Жданок, а оттуда далее — в правые пространства «наши МиГи сядут в Риге».

Я понимаю все стороны. Даже крики на 9 мая «Россия, Россия!», как бы они ни казались мне неуместными. Ведь что еще кричать тем людям, которых официальная (ну, или полуофициальная) идеология открыто называет «пятой колонной», «гражданскими оккупантами», «рукой Москвы». В адрес которых от высших должностных лиц государства то и дело звучит «чемодан, вокзал, Россия», «обратно на историческую родину», «водка, вобла и частушки» и т.п.

Какая, на хрен, у меня историческая родина, кроме Латвии? У меня — человека, который родился в Латвии, чьи родители, родители родителей, а также их родители появились на свет тут? И что кричать тем людям, которые не допускаются (мы не будем говорить там о внешней политике или глобальных вопросах) к решению дел, касающихся непосредственно их самих и их общины? Как себя вести тем, кто постоянно оболган? И оболган не какими-то там радикалами, но членами правительства, Саэймы, правящей коалиции, президентом страны.


Референдум волнуется раз, референдум волнуется два

Вспоминаю предыдущий референдум, который в латышском информационном поле показывался не иначе как референдум «против латышского языка». Туфта это. Даже если кто-то из тех, кто пришел к урнам и ответил «да», и явился туда с целью проголосовать в этом контексте, — их количество было совсем невелико. Главным истинным мотивом, как и посещение памятника Освободителям 9 мая — было обозначить прежде всего себя: «я/мы (русские латвийцы) есть тут», «я/мы здесь живем», «это в том числе и моя/наша страна» — т.е. вопрос легитимации собственной экзистенции и права открыто говорить о ней.

От состоявшегося референдума мы перейдем к референдуму несостоявшемуся — о гражданстве для «чужих» (неграждан). Я не буду даже рассматривать вопрос о слухах, что недавно в Саудовской Аравии женщины получили право голоса. Просто посмотрим на обоснование отказа: законопроект разработан не полностью — не соответствует 2-й статье Конституции и Декларации о восстановлении независимости 4 мая 1990 года.

Что же гласит вторая статья Конституции: «Latvijas valsts suverēnā vara pieder Latvijas tautai». В нашем случае это говорит об одном — только латвийский народ уполномочен принимать решение о расширении своего состава. Для принятия (или непринятия) такого решения и был задействован инструмент прямой демократии — референдум.

А к чему идет отсылка на декларацию? Мол, Первая республика не прерывалась, а значит, не прерывалась и общность граждан. Да, все верно, общность граждан не прерывалась. Однако преамбула также сообщает о незаконном, проведенном в обход воли народа решении о присоединении Латвии к СССР. Исходя из этого вся последующая власть (ЛССР) считается незаконной.

Так, простите, и с вопросом о гражданстве для неграждан воля латвийского народа не была заслушана. Вопрос о том, что решил бы латвийский народ, переходит тут в категорию гипотетических. А на первый план, исходя из духа преамбулы (вышеупомянутый тезис о нелегитимной власти, исходя из отсутствия свободы волеизъявления), выходит то, что Вторая республика прервалась, как и первая. Ибо латвийский народ — единственный носитель суверенной власти — не смог высказать свое мнение.

Более того, ссылка на эту преамбулу вообще опасна для наших правых политиков, ибо утверждает непрерывность государства, того государства, в котором в Саэйме можно было публично выступать на русском (!) (и на немецком — но это сейчас не столь актуально).

Более того, она рискованна и для социального либерализма и свободы слова. Ибо я, например, считаю, что Первая республика прервалась вовсе не в 1940 году с присоединением к СССР. И не в 1939-м — когда в страну вошла Красная армия. А с государственным переворотом — в 1934-м.


Язык твой — враг твой

Языковой вопрос, вопрос сохранения латышского языка — очень важный для нашей страны. Однако когда ты смотришь, каким образом решается этот вызов, вспоминаешь русскую поговорку: заставь дурака богу молиться, так он себе лоб расшибет. Сразу хочу сказать — я стараюсь с каждым говорить на его родном, если я им владею, а латышский — мой второй родной (пусть и в усеченной, чиновничье-бытовой версии). Перейти на русский в ситуации разговора с латышом меня могут заставить две ситуации — крайне эмоциональное состояние или потребность выразить сложную мысль, недоступную мне на латышском.

Да, в стране значима часть тех, кто владеет латышским плохо или не владеет совсем. И эта ситуация — неизбежна. Никак, никогда не будет так, что все хорошо на нем говорят. Ну, правда, если только вся молодежь не уедет по ирландиям, а наши старики не поумирают с голоду. Останется нуль. А значит, мы можем смело утверждать, что в стране нет ни одного человека, не говорящего по-латышски.

Тому есть много причин. Так, один из моих партнеров (я — ассистент, работающий с людьми с ментальными особенностями) обладает словарным запасом в 300 слов. Из которых 280 — русские и 20 — латышские. Ну что тут поделаешь — так сложилось, и человек в этом совсем не виноват. Есть те, кто просто не попадает в латышскую языковую среду — ему негде, да и не зачем его употреблять. Есть нежелание, своего рода протест, который обостряется нагнетанием истерии вокруг этого вопроса.

Латышский язык все эти годы не популяризируется как позитивный, интересный, увлекательный, расширяющий. Он позиционируется как язык насилия. Язык Домбравы, Шкеле, Слактериса, Аболтини. Язык, на котором и звучат все эти «русские оккупанты». И у меня внутри существует два разных языка: один — вышеупомянутый. Тот, который я не знал до 25 лет и не знал бы еще столько. Второй — язык моих коллег, друзей, окружающих интересных и любопытных людей — язык позитивных эмоций.

Но вместо того, чтобы прокачивать второй язык, который познается с удовольствием, те люди, которые больше всего кричат о сохранении языка, качают первый — тот, который вызывает внутреннее психологическое сопротивление. Посмотрите, с какими основными для меня лозунгами идут во власть в Риге большинство партий: прекратить финансирование «русскоязычных» детских садов.

Вы меня спросили? Чего вы хотите добиться? Чтобы русские на подсознательном уровне еще больше чувствовали свое отчуждение от латышского языка? Видимо, именно так. Вот тут и становится видно, кто истинный враг его сохранения и распространения. И самое печальное — им удалось вбить в головы людей свою позицию, набор мифов как естественный и правдивый, несмотря ни на что.

Я просто приведу два примера, которым я умиляюсь уже второй год. В ту пору, когда был актуален референдум о языке, группировка Progresīvie проводила форум, посвященный этому вопросу. В одном из перерывов я минут 10 разговаривал с одной женщиной и пытался донести до нее свою позицию. Разговаривал на латышском. И вот она мне говорит: «Я все-таки не понимаю, почему вы, русские, не хотите выучить латышский и разговаривать на нем». Даже потерялся: а на каком я сейчас с вами разговаривал? Но она ведь даже не осознает, насколько миф для нее оказывается более значимым, чем факт.

В таком же перерыве я вел диалог с Илларионом Гирсом. Оба мы использовали родной для себя — русский. Проходившая мимо дама сделала нам замечание — как так, почему мы говорим между собой по-русски, если так же открыто заявляем, что мы — не против латышского. Вот о чем это? Разве говорить по-русски, читать по-русски, думать по-русски — значит быть против латышского? Смотрите, получается, почти все американцы (кроме доктора Слуциса) — против латышского. Да и доктор Слуцис, о, крамола, большинство своего рабочего дня — тоже против латышского.


Открытая латышскость и государственная нация

В прошлом году свет увидел опус «Nacionālās identitātes, pilsoniskās sabiedrības un integrācijas politikas pamatnostādnes». В нем появились такие понятия, как «открытая латышскость» и «государственная нация». Начнем с улыбки в сторону последнего. Это у нас — латыши. И только. Вот я, латвийский русский, не принадлежу к государственной нации. Видимо, принадлежу к какой-то другой нации — негосударственной. С одной стороны, как анархист, я должен быть доволен. С другой — за что мне не дали эту игрушку? Разве я плохо себя вел?

Когда же я в первый раз услышал «открытая латышскость», то, как человек, внимательно, с интересом и уважением читавший «Открытое общество и его враги» Карла Поппера, сильно обрадовался. Вот он — шаг навстречу мне. Ибо, исходя из моего понимания «открытое» — это то, что способно меняться, что впитывает в себя окружающее. То, что готово к росту и развитию, что избавлено от жестких рамок табу.

Например, я чувствую свое отличие от российских русских, эстонских русских, даже многих латвийских русских. Это и говор, и миропонимание и мировоззрение, этой и мой латышский, и окружающие меня добрые люди. Даже просто знание того, что Праздник песни проходит раз в пять лет, кто такой Вейденбаум, что произошло 4 мая 1990 года и в каком состоянии лучше всего петь «Pūt, vējiņi» (слов не знаю). Эту возможность — возможность в меру своих сил, возможностей и желания быть с латышами, жить с латышами, делать с латышами и, в конце концов, влиять на них, я и называю — открытая латышскость.

Каково же было мое разочарование, когда оказалось, что эта «открытая латышскость» обозначает всего лишь мое право принять язык, культуру, социальную память и образ жизни латыша. Особенно озадачивает последнее — хочу образ жизни Шкеле, дайте виллу, а лучше — две! Или это значит, что я должен из Риги перебраться в Вецпиебалгу? Объясните, я приложу все усилия, чтобы понять.

Социальная память? Ну, мол, в 1940 году произошла оккупация Первой республики, и Райвис Дзинтарс — пророк ее (оккупации)? Для меня Первая республика закончилась в 1934-м. Да и термин «оккупация» вызывает настороженность непредсказуемыми последствиями, обозначенными «DDD».

Когда Ушаков, обладая легитимностью, данной ему его избирателем, говорил, что давайте мы (наша община) признаем оккупацию, но взамен мы получаем гарантии, что русские, живущие на территории Латвии — не оккупанты, — он получил отказ. Но даже если не это, разве у самих латышей все так одинаково с мнением? Рубикс — просто частный пример.

Недавно дискутировал со своим другом-латышом по поводу моего отрицания этой интерпретации событий, и мы согласились и приняли такую формулировку: оккупация была, но ответственность за нее несут те, кто служил (в) оккупационной власти. Таким образом, моя бабушка, которую сюда прислали работать учителем в пятидесятых — не оккупант. А Андрис Берзиньш, наш президент, который был советским заместителем советского же министра — оккупант. Тоже, конечно, не совсем справедливо, но миримся же мы сейчас с еще большей несправедливостью.


Извечный русский вопрос: что делать?

Общаться, взаимодействовать. Это — главное. Не строить образ врага на основе сообщений СМИ и предвыборных агитаций. Не обобщать, нет такого — все русские. Как нет такого — все латыши. Есть люди разные, как там, так и здесь. И про каждого надо научиться думать отдельно.

Перейти от латышского языка как языка насилия к латышскому — языку дружбы и сотрудничества. Не забывая при этом, что всегда останутся и те, кто его не знает.

Подумать, что, может быть, русский язык здесь — не такой уж иностранный? Может, язык, родной для 30% (28%? 45%?) населения страны, заслуживает если уж не особого статуса, то хотя бы отсутствия преследования? Что плохого в том, что информация полиции о безопасности дома и семьи или сайт Министерства образования, а также другие приятные мелочи будут доступны не только на латышском, но и на русском? Что плохого, если родитель может отправить своего ребенка в садик, который он выбрал сам, или когда 18 ноября вам кто-то на чистейшем русском скажет: «С Днем независимости!»

Дальше добавляйте сами. Я — за открытую латышскость ;)