Ежегодно в январе героем публикаций становится Рижский ОМОН. Для одних авторов это безжалостные бандиты, покушавшиеся на свободу латышского народа, для других — верные присяге рыцари, защищавшие единство страны и державшие в страхе националистов.

Но ни из одних, ни из других текстов не становится ясно, откуда взялась такая могучая команда: историки ОМОНа описывают лишь события 1991 года, когда противостояние было в разгаре.

А мой собеседник, нынешний инспектор полиции Валерий Курочкин*, служил в ОМОНе в 1990 году, и именно этим его рассказ интересен.

Александр Гильман.
 

Александр Гильман: — Давайте начнем с теории. Расскажите читателям, далеким от полицейской специфики, что такое отряд милиции особого назначения, зачем он нужен. Ведь по тем временам это была относительно новая структура?

Валерий Курочкин: — Рижский ОМОН был создан примерно за год до того, как я пришел в него служить. Такие отряды создавались во всех крупных городах. Дело в том, что с процессами демократизации в СССР выросла и преступность. Преступления зачастую стали особо циничными, преступники чаще бывали вооружены. Нужны были хорошо подготовленные люди, которые могут оказать помощь обычной милиции при задержаниях. Кроме того, уже тогда в разных концах страны начались межнациональные конфликты. Они грозили стать вооруженными, и нужна была сила, способная их погасить.


— То есть такое подразделение объективно было необходимо?

— Конечно. Более того, и сегодня есть такое в структуре внутренних дел. В Латвии даже два спецподразделения: «Альфа» и «Омега». Это при том, что обстановка в целом намного более стабильна,


— Как Вы попали в ОМОН?

— В ноябре 1989 года я закончил обязательную военную службу, мне было 20 лет. В армии я был вместе с моим старым другом Мишей. Мы решили пойти работать в милицию. А Мишкин отец служил майором внутренних войск. Он нам и предложил попробовать устроиться в ОМОН. Мы были в восторге — это была большая честь! Около двух месяцев нас проверяли, а потом сказали, что принимают.


— Чем вы занимались?

— Служба состояла из суточных дежурств. Нас многому учили и тренировали, вместе с милицией мы участвовали в рейдах по борьбе с наперсточниками и спекулянтами — тогда это было преступлением. Вечером выезжали на патрулирование в город. Приходилось и задерживать особо опасных преступников.


— Вы работали вместе с обычной милицией?

— Конечно. Мы и подчинялись Рижскому главному управлению внутренних дел.


— Говорят, вы действовали очень брутально, издевались над задержанными?

— И да, и нет. Конечно, мы были молодые, сильные парни, искренне преданные своему делу. К преступному миру относились крайне негативно. Поэтому и случались разные эксцессы.

Чего уж точно не было с нашей стороны, хотя голословно обвиняли и в этом, — рэкета и поборов. Мы были искренние ребята, гордые исполнением своей миссии. Откупиться от нас было невозможно. Поэтому нас не только боялись, но и уважали, престиж ОМОНа был высоким. А вот у милиции тогда репутация в этом отношении была уже подмочена.


— Сколько народу было в ОМОНе?

— Когда я пришел туда служить — около ста человек: три взвода плюс офицеры штаба. Постепенно число росло, к концу моей службы стало уже четыре взвода.


— Среди вас были и латыши?

— Конечно, примерно пятая часть. Но были и люди, не проживавшие до службы в Латвии, они жили на базе в Вецмилгрависе.


— Как Вы объясняете, почему ОМОН стал чуть ли не единственным оплотом советской власти в объявившей независимость Латвии? Ведь вы подчинялись местной власти. Министерство внутренних дел перешло в подчинение Латвийской Республики и вся милиция вместе с ним, в соответствии с принципом единоначалия, характерным для любой милитаризованной структуры. А ОМОН взбунтовался.

— Я был простым сержантом, мне трудно делать какие-то серьезные заключения. Я просто видел, что обстановка менялась. Сменился министр внутренних дел, вместо Штейнбрикса им стал Вазнис. Мы понимали, что это произошло не добровольно. В других сферах тоже возникло двоевластие — например, наряду с новой латвийской прокуратурой действовала прокуратура Латвийской ССР, и они не признавали друг друга. То есть тогда у каждого было ощущение, что выбор вполне допустим.

Возможно, дело в том, что ОМОН находился под жестким контролем КГБ. Один из наших штабных офицеров, хотя и носил милицейскую форму, был майором КГБ, и это не было секретом.

В это время сменилось и командование ОМОН. Наш командир, подполковник Лымарь, был отправлен на пенсию, его место занял Чеслав Млынник. Он был командиром одного из взводов, то есть отнюдь не второй человек в иерархии. Но Чеслав воевал в Афганистане, был благодаря этому популярен. И он — очень жесткий, бескомпромиссный человек. Видимо, начальство решило, что именно такой офицер сможет выполнить новые функции ОМОНа.


— А можете ли вы назвать момент, когда стало окончательно ясно, что такая перемена произошла? Известно, что в мае 1990 года омоновцы защищали вновь избранный Верховный Совет Латвии от пытавшейся ворваться туда толпы, протестующей против принятия декларации независимости?

— Меня в тот день у Верховного Совета не было. Но по рассказам ребят, никакой политической миссии они не выполняли. Была поставлена задача охранять учреждение от посторонних лиц, и они стояли живым щитом. Обычная милицейская работа.

Что касается дальнейшего, то я был на два с половиной месяца оторван от Латвии и своего отряда. В сентябре меня вместе с другими сослуживцами отправили в командировку в Карабах. Именно за это время прошли разительные перемены.


— Расскажите, это интересно!

— Меня не оставляет впечатление, что эта командировка была нужна не только для поддержания порядка на Кавказе, но и обеспечивала перемены в ОМОНе. Нас собрали, предложили вызваться добровольцам. Сразу лес рук — мы же молодые, это новые впечатления, новый вызов! Рядом со мной сидит Мишка, он тоже хотел бы уехать — а ему его командир говорит, мол не дергайся, ты нужен здесь. Дело в том, что как сын офицера, Михаил, видимо, считался более благонадежным, чем я — обычный рижский парень. Мне кажется, что в нашей отправившейся в Карабах команде было и непропорционально много латышей.


— И что вы там делали?

— Нас поселили прямо на центральной площади Степанакерта в Доме политпросвещения. Номенклатурное здание, но в ходе беспорядков в городе была испорчена канализация. Во дворе был оборудован сухой туалет, умывались привозной водой.

Нашей задачей было разоружение всех, у кого оказалось на руках оружие. Если разведка выясняла, что в таком-то селении есть вооруженные люди, нас отправляли туда. Мы подъезжали к селению, ночью врывались в дома и проводили там обыски. Все это делалось довольно жестко — укладывали всех на пол, если кто-то дергался, то его очень жестко успокаивали. Если находили оружие, то задерживали и передавали следователям. Если селение было большое, то действовали совместно с внутренними войсками, иногда нам придавалась бронетехника.


— Были боестолкновения?

— Считанные разы. Обычно нам сопротивления не оказывали, и все обходилось без пролития крови.

Еще мы осуществляли милицейские функции — проверяли паспорта. В республике было введено чрезвычайное положение. Нельзя было не только находиться на улице во время комендантского часа, но и ночевать не по месту прописки.


— Вы действовали против армянских или против азербайджанских боевиков?

— Тогда я не интересовался и сейчас сказать не могу. Внешне я не отличаю армян от азербайджанцев, их языков не знаю. Я читал статьи армянских публицистов, которые нас обвиняли в том, что мы действовали в интересах азербайджанцев. С другой стороны, Степанакерт — армянский город, а местное население относилось к нам очень доброжелательно, считая своими защитниками Я боролся с незаконными вооруженными формированиями, и мне было все равно, какие цели они перед собой ставят.


— Как там люди жили?

— Нас поразила бедность. В шесть часов утра кончался комендантский час, и тут же выстраивались огромные очереди к хлебным ларькам, которые открывались только в восемь часов. В магазинах — пустые полки, из продуктов одно детское питание «Малыш». Советскому человеку не привыкать к дефициту, но ничего близкого я не видел ни тогда, ни позже.

Вообще Карабах очень повлиял на мое мировоззрение. Я и до сих пор убежден, что конфликты надо решать мирным путем, какими бы острыми они ни были.


— Вы были полностью оторваны от того, что происходило в Латвии?

— Нет. Можно было позвонить домой, практически каждый день несколько человек рассказывали новости из Латвии. В результате многие задумались о будущем, а несколько человек написали рапорта об увольнении и уехали в Ригу еще до окончания срока командировки.


— ОМОН сильно изменился за время вашего отсутствия?

— Буквально небо и земля. После нескольких дней отдыха мы вернулись в отряд, который к этому времени перешел на казарменное положение. Правоохранительная деятельность прекратилась, мы только занимались и отправлялись на охрану здания ЦК компартии, прокуратуры ЛССР и Дома печати. Резко усилилась промывка мозгов, нам без конца втолковывали, как ужасен сепаратистский националистический режим, установившийся в Латвии. Что мы — единственная сила, на которую здесь может положиться Советский Союз. Что каждый из нас под колпаком, и за пределами базы нам и нашим семьям угрожает страшная опасность. Мне это все резко не понравилось, и я решил уходить.


— Что именно определило Ваш выбор?

— Я был обычным советским парнем, но всю жизнь прожил в Риге. И совершенно не был готов сделать выбор и воевать со своими соседями. Да и вообще, я шел не на военную, а на милицейскую службу. Не то чтобы я мечтал защитить независимую Латвию — я стремился отстраниться от участия в конфликте. Тем более что служба в Карабахе показала, как это все губительно.

Одним из решающих событий был разговор с Млынником. Мы с ребятами пришли к нему и спросили, почему не занимаемся больше милицейской работой? Он сказал — главное, что на нас милицейская форма, мы остаемся стражами порядка. А буквально через несколько дней нас переодели в военное обмундирование. И тогда я написал рапорт о переводе в милицию.


— Это было просто?

— Нет. Мне предоставили две недели на размышление. Через эти две недели я написал новый рапорт, и тогда Млынник меня уволил по статье за прогул. Мне пришлось по семейным обстоятельствам на три дня уехать из Риги с разрешения заместителя командира отряда. Правда, этот заместитель за меня заступился, переубедил Млынника, и с 1 января 1991 года я перевелся в Московский районный отдел милиции Риги.


— И много народу ушло из ОМОНа в это время?

— Немало. Наверное, человек 30. Причем можно заметить закономерность: в первую очередь увольнялись те, кто жил до этой службы в Латвии, особенно латыши. Оставались чаще иногородние и те, кто пришел в отряд сразу после службы в армии в Риге, а до того жил за пределами Латвии. При этом офицерам уйти было практически невозможно. С нами в Карабахе были три офицера. У меня сложилось впечатление, что и они сомневались в целесообразности дальнейшей службы. Следующая большая волна увольнений произошла после январских событий.

Я избегаю называть имена сослуживцев — не всякий хочет, чтобы ему напоминали о прошлом. А сейчас зашла речь об этих офицерах, я хочу рассказать об одном из них. Командиром нашей группы в Карабахе был старший лейтенант Сергей Кротов. Очень толковый офицер, благодаря ему в Карабахе мы не понесли потерь.

В январе он командовал группой, которая штурмовала МВД — и тоже все омоновцы остались целы. После январских событий он ушел не только из ОМОН — из милицейской системы, Работал в охранном бизнесе, а еще через пару лет был убит. Преступника, насколько знаю, не нашли.

Я хочу воспользоваться случаем, чтобы отдать дань его памяти


— Но ведь отряд и пополнялся?

— Конечно. Среди рижских милиционеров было достаточно много таких, кто искренне был за советскую власть и осознанно шел в ОМОН ее защищать. При тогдашнем бардаке в милиции были случаи, когда экипаж выезжает на патрулирование и прямиком отправляется на базу ОМОН вместе с табельным оружием и служебным «бобиком».

В Тюмень выехало в августе около 120 человек, но всего через ОМОН прошло несколько сот бойцов.


— А Вы продолжали общаться с сослуживцами по ОМОНу?

— Конечно, ведь это узкий мир, трудно не пересекаться. Многие потом работали в милиции, они ушли туда позже меня. Никаких проблем в отношениях с ними у меня не было, мы все понимаем друг друга.

При неожиданных обстоятельствах я встретился с Сергеем Парфеновым — моим командиром взвода. Его Россия выдала Латвии в конце 1991 года, он был осужден, а через некоторое время получил российское гражданство, был отправлен в Россию якобы для отбытия наказания и там освобожден.

Так вот, по каким-то служебным делам я был в Центральной тюрьме. Надзиратель устроил для нас экскурсию — дескать, здесь отбывает наказание Рубикс, а здесь — омоновец Парфенов. Мои сослуживцы говорят — а Валера наш тоже в прошлом омоновец. Надзиратель спрашивает — не хочешь поговорить? Я, конечно, согласился.

Заходим в камеру, Сергей мне и руки не подает — я предатель с его точки зрения. Надзиратель тогда нас запер в камере минут на пятнадцать. Этого времени вполне хватило, чтобы мы объяснились и расстались друзьями.


— Как Вы думаете, обоснованы ли обвинения омоновцев в убийстве литовских таможенников в Мядининкае?

— Мне не верится, что наши ребята могли совершить такое хладнокровное убийство. Еще при мне в ОМОНе была создана спецгруппа, ее участники проходили особую подготовку под руководством Млынника. Думаю, что они принимали участие в разгроме таможенных пунктов по границам Латвии и Литвы — с точки зрения советского законодательства это были совершенно незаконные структуры. Но не верю, что они убивали безоружных.


— Как оценивают Ваши бывшие коллеги свое участие в январских событиях?

— Это стало шоком для всех. Рутинная поездка экипажа машины на охрану прокуратуры — она была на бульваре Райниса, где сейчас французское посольство. Их обстреливают, они вызывают подмогу, штурмом берут здание МВД, потому что стреляют оттуда. Все это совершенно неожиданно. Участники этого боя знают о причинах его не больше, чем простые обыватели.


— В девяностые годы многих рядовых омоновцев судили.

— Да. При этом вменяли не захват разных учреждений в 1991 году — там можно было сослаться на выполнение приказа. Судили за превышение власти в 1989—1990 года: кого-то искупали в канале, торговца паленой водкой заставили вымыть ею машину. Это все, конечно, плохо, только обоснованность обвинения была сомнительна. Трудно поверить, что перепуганный задержанный через несколько лет может опознать, кто именно его обидел, если эти люди еще и были одеты в одинаковую форму.

Наказания давали вроде не слишком суровые, условные сроки. Но это был намек, что у тебя в Латвии будут неприятности всегда. Некоторые из осужденных до суда оставались сотрудниками полиции. Их увольняли, они теряли право на пенсию. Одному моему товарищу оставалось три месяца до пенсии. Он был водителем, практически не выходил из машины — но тоже попал под кампанию. Очень несправедливо. Вот и мой Мишка, опасаясь преследований, уехал из Латвии и избегает контактов.


— А у Вас самого не было неприятностей из-за омоновского прошлого?

— Года три меня таскали в прокуратуру на допросы. Так ни в чем и не обвинили. Мне всю мою службу везло с непосредственным полицейским начальством. Конечно, в немалой степени выручило и то, что я ушел еще до январских событий.


— Ну, буду надеяться, что и это интервью не принесет Вам проблем. Большое спасибо за искренний рассказ!


 

---

^* До этого интервью Валерий Курочкин был известен в ИМХОклубе как Валерий К.