---

Продолжение. Начало здесь

---

Мирное время и революция

Из Либавы они уехали учиться. Дед окончил Юрьевский (Тартуский) университет,. бабушка — Бестужевские курсы в Петербурге. Оба стали юристами. Для деда выбор профессии тоже был связан с идеологией. Он интересовался естественными науками, даже был уже зачислен в Томский университет на технологический факультет. Но в последний момент решил, что в революционное время важнее помогать преследуемым людям, а это позволяет профессия юриста.

Из-за отвлечения на революцию и службу в армии дед университет окончил только в 1910 году. В том же году учебу закончила бабушка. Поженились они еще в 1907, после университета поселились в Риге, деду удалось поступить в адвокатуру. Рекомендацию ему дал Петр Стучка — впоследствии руководитель Советской Латвии, недолго существовавшей в 1919 году. Так что революционные связи помогали и в карьере тоже.





Бабушка работать присяжным поверенным не могла: законы Российской империи женщинам этого не позволяли. В 1911 году родилась Лидия, в 1914 — мой отец Юлий. Вскоре после этого из Риги пришлось уехать: началась Первая мировая война. Дед отправил семью в Москву, а в 1915 году уехал и сам. В этот год немецкая армия заняла Курляндию, фронт подошел к Риге.

В начале войны под депортацию попала совершенно аполитичная бабушкина мать, к тому времени овдовевшая: евреев, как неблагонадежных, выселяли из прифронтовой Либавы. Она оказалась в Боровичах Новгородской губернии. Хорошо, что в соседнем Питере жили дети, а то старушка пропала бы.

Примерно в это время дед близко познакомился с одним из наиболее выдающихся российских адвокатов Оскаром Грузенбергом. Не очень представляю, где это могло произойти, потому что Грузенберг жил в Петербурге. Но дед рассказывал, как ловко умел Грузенберг находить поводы для кассационных жалоб. Во время войны свирепствовали полевые суды. Они приговаривали к казни за небольшие преступления — солдатик подрался или загулял и не пришел в часть. Можно было в течение суток написать кассацию, найдя формальные ошибки в приговоре. Тогда в случае ее удовлетворения дело передавалось в гражданский суд, который давал разумное наказание. Таким образом Грузенберг демонстрировал молодым адвокатам, что их профессия реально способна спасать человеческие жизни.

В Москве дед опять стал активно заниматься политикой. Приближалась революция, удержаться было невозможно. Мне трудно судить о его партийной принадлежности — похоже, она менялась. В советское время нас учили, что между революционными партиями существовали непреодолимые разногласия. Тем не менее дед дружил и с большевиками, и с меньшевиками, и с бундовцами. Люди, фамилии которых мы знаем из учебников, — Мартов, Дан, Сокольников — были его личными друзьями. С теми из них, кто оказался в эмиграции, он продолжал общаться вплоть до начала войны.

Точно помню, что в 1917 году он был среди меньшевиков-интернационалистов. Меньшевики — это правое крыло российских социал-демократов. Они в большинстве своем поддержали и участие России в войне, и Временное правительство, которое пришло к власти в результате свержения царя в феврале. А интернационалисты — это небольшая фракция, которая выступила против войны, считая ее империалистической и чуждой интересам угнетаемых масс. Интернационалисты группировались вокруг газеты «Новая жизнь», которую редактировал знаменитый писатель Максим Горький.

Интернационалисты восприняли большевистский октябрьский переворот не столь враждебно, как прочие партии, и до поры сотрудничали с новой властью. Дед тогда был депутатом Московского совета. Вспоминал, что однажды Ленин раскритиковал проект резолюции, который он предложил.


Возвращение в Латвию

В 1920 году в Латвии поражением коммунистов закончилась гражданская война, и Советская Россия признала ее независимость. По условиям мирного договора разрешалось вернуться в Латвию всем, кто ее покинул в связи с мировой войной. Наши тоже решились уехать.





На возвращении настояла бабушка. В Москве они жили очень бедно, чуть ли не голодали. Неясно было, насколько в условиях революционного произвола могла пригодиться их профессия юриста. Хотя гражданская война и кончилась, репрессии против идеологических противников не прекращались, и их жертвой могли стать приверженцы любых политических течений, пусть и лояльных большевикам.

Тем не менее дед уезжать не хотел. Он не знал латышского языка и так и не овладел им свободно никогда. В отличие от всех наших родственников, он со знакомыми латышами говорил всегда по-русски. Своего друга Лутерса называл Ваней, а не Янисом. Но главное — он психологически был человеком империи, и маленькая Латвия казалась ему историческим недоразумением.

Время показало, что решение уехать было спасительным. Если культурная революция начала ХХ века коснулась всей бабушкиной семьи, то в дедушкиной она задела только двух младших сыновей — деда и его брата Роберта. Поэтому Роберт был особенно близок ему.

Роберт был архитектором, политикой почти не занимался, хотя одно время примыкал к меньшевикам. Этого хватило, чтобы он с 1922 года все время находился то в ссылке, то в заключении, пока не был арестован в 1937 в Омске и заключен в лагерь в Красноярском крае, где и умер в 1943 году. О Роберте интересные воспоминания оставили его падчерицы (1, 2). О трагической судьбе Яниса Лутерса я уже рассказывал.

В Латвии жизнь семьи сложилась очень благополучно. Они оба стали адвокатами, основав собственную контору. Она располагалась в той же роскошной квартире в центре Риги, где они жили. Доходы позволяли вести вполне буржуазную жизнь, отдыхать за границей, учить детей в частных гимназиях и потом в университете.





Интересно, что в образовании детей сказалась разница в культурной ориентации между дедушкой и бабушкой: любимица деда Лида училась в русской гимназии, а отца бабушка отдала в немецкую. Они и выросли очень разными: веселая восторженная тетка и педантичный скептик отец. Высшее образование Лида уехала получать в Париже, и так там и осталась.

При этом они оставались людьми левых убеждений, принципиально не имевших никакой собственности: жили на съемной квартире зимой и на съемной даче летом. Круг их друзей составили семьи таких же благополучных еврейских интеллигентов-социалистов. Лида вспоминала, что дед ей говорил: «Пока я жив и работаю, можешь ни о чем не беспокоиться, я тебя прокормлю. Но на наследство не рассчитывай: у меня ничего нет».




Двадцатые годы, Рига. Семья адвокатов Гильман.

---

Дед вступил в крупнейшую в стране социал-демократическую партию. Многие друзья его революционной юности к этому времени стали основателями нового государства и депутатами парламента — например, Фрицис Мендерс или Ансис Бушевиц.


Латвия после переворота

Мирная жизнь семьи во многом была омрачена фашистским переворотом 1934 года. Тогдашний премьер Улманис разогнал Сейм, запретил политические партии, ввел цензуру. Видные социал-демократы оказались в концлагере. Репрессии прямо не коснулись нашей семьи, но их жертвами стали многие друзья. Другие вынуждены были срочно эмигрировать.

Совсем недавно я услышал фантастическую историю, связанную с этим переворотом. Я познакомился с троюродной сестрой отца — она 1926 года рождения. Ее мама, бабушкина кузина, долго растила девочку в Лиепае одна, а в начале 30-х вышла замуж за латыша-полицейского. Этот полицейский настолько продвинулся по службе, что был переведен в Ригу.

Супруга почувствовала себя дамой света и решила, что ей нужны соответствующие знакомства. Кузина-адвокатесса подпадала под такую категорию, и они нанесли несколько визитов нашим, хотя до того мало были знакомы: бабушка была почти на двадцать лет старше. Поскольку мать брала дочку с собой, моя собеседница, маленькая слепая старушка, хорошо помнила бабушку — она рассказывала о событиях, которые произошли за 80 лет до нашего разговора.

Когда наступил переворот, полицейский супруг получил задание арестовать особо опасного с точки зрения властей социал-демократа Бруно Калниньша. А потом его застрелить — якобы при попытке бегства. Он приказ выполнил не до конца — арестовал, но убивать отказался. За это его сослали участковым в самую глухую деревню на востоке Латвии. Кстати, он оказался благородным человеком: спас жену и падчерицу от Холокоста во время оккупации Латвии.

Этот Бруно Калниньш был тогда молодым человеком. Его арестовали в доме отца — тоже видного социал-демократа, председателя парламента Паулса Калниньша. Представляю себе, как приятно было нашим узнать от хорошо им знакомой супруги Калниньша, что ее сына и мужа арестовывал наш родственник...

К моменту переворота отец был членом партии «Бунд», главой ее молодежной организации «Цукунфт». Бунд — это еврейская социал-демократическая партия, папа в нее вступил в 16 лет. От общих социал-демократов бундовцы отличались тем, что агитационную работу предпочитали вести среди еврейских рабочих отдельно. За это они подвергались жестокой критике большевиков.

Другие непримиримые противоречия у бундовцев были с сионистами. Они считали, что надо добиваться эмансипации в странах проживания, а не связывать все надежды с переселением в Палестину. Культурной основой Бунда был идиш. Папа в детстве идиш не знал, выучил его из идейных соображений. На моей памяти он говорил на идиш главным образом на похоронах соратников молодости...

Одним из лидеров Бунда в дореволюционной России был хороший друг деда Рафаил Абрамович. Он жил в эмиграции в Париже, отец к нему ездил общаться.




Рафаил Абрамович
 

---

Хотя арестованных во время переворота вскоре отпустили, любая политическая деятельность стала подпольной. Для отца тюрьма стала реальной угрозой — как для его родителей за тридцать лет до того. В 1997 году в Нью-Йорке мне рассказывал друг отца, многолетний руководитель синхронных переводчиков ООН Григорий Мейксин, как папа его выручил. Мейксин опасался ареста, и они с женой каждый вечер ходили в кино на последний сеанс. По возвращении домой жена поднималась одна и должна была распахнуть окно в знак того, что в квартире нет засады.

Однажды окно осталось закрытым. Тогда Мейксин позвонил отцу. Тот быстро отвел его к знакомому, не связанному с подпольщиками. Назавтра с фальшивым паспортом Мейксин уехал в Эстонию, оттуда — в Швецию и дальше в Париж. С незнакомым шведским товарищем отец созванивался, чтобы попросить о помощи. Говорить по-французски или немецки, как обычно, было опасно из-за подслушивания. Отец заговорил на идиш. Тот удивился, но ответил — тоже был евреем.

Мне сегодня не очень понятна суть их подпольной деятельности. Печатали критикующие режим листовки, раздавали их рабочим, искали единомышленников... Коммунисты, конечно, сотрудничали с советской разведкой (бундовцам она не доверяла), но все равно вряд ли могли нанести серьезный урон латвийской государственности. В значительной степени это была азартная игра в казаки-разбойники с ненавистной государственной машиной.

Но какими яркими личностями были эти люди, как многого они добились в жизни! Химик Соломон Гиллер стал академиком, создателем Института органического синтеза. Юрист Мария Блюм — профессором, заведующей кафедрой уголовного права в университете. Ее муж Рафаил редактировал газету «Падомью Яунатне», а в годы войны был комиссаром партизанского отряда. Папина первая жена Эсфирь Рапиня стала директором филармонии, а на склоне лет — сопредседателем Латвийского общества еврейской культуры, фактически еврейской общины Латвии. По понятным причинам бундовцы не могли сделать в СССР аналогичную карьеру — но я помню друзей отца, какими они были эрудированными, как интересно обо всем рассуждали. И ведь речь идет о горстке довоенной еврейской молодежи — их было всего несколько десятков человек, может быть, сотня.

Еще замечательнее взаимная преданность этих людей. Знакомая рассказывала про маму — бывшую подпольщицу: «Она просто не понимает, как можно опаздывать. Если ты не пришел вовремя на встречу, то этому может быть только одно объяснение — тебя арестовали. Значит, надо срочно предупреждать товарищей!»

Папин друг Липман Берз бежал из Латвии двадцатилетним, сразу после переворота. В США он стал видным математиком, мы в институте учили математический анализ по его учебнику. В 1978 году отца выпустили в Париж в гости к сестре — Берз специально полетел через океан повидаться. Многие ли готовы рвануть на встречу с другом юности после 44 лет в разлуке? А вот Мейксин не приехал, и папу это задело: товарищи так не поступают.




Липман Берз (Берс)
 

---

Проблема улманисовского времени была не только в политических преследованиях, но и в невозможности найти работу. Отец окончил юридический в 1937 году, но ни дня не работал по профессии: евреев не брали ни на государственную службу, ни в адвокатуру, куда он безуспешно подавал заявления каждые полгода. Это было именно национальной, а не политической дискриминацией: моя мама, никак не связанная с политикой, после окончания юридического тоже была безработной.

Интересно, что одно время отец работал секретарем у посла республиканской Испании, пока такое посольство еще действовало в Риге. Он помог нескольким своим друзьям уехать в Испанию воевать с Франко.

 

---

Продолжение

---