«Лялик, Ляли-и-и-ик!» — очень настойчивое «Ляяялиииик», переходящее в протяжный крик. Это с балкона напротив полуторагодовалый Геночка требует меня.

Какое ему дело до того, что на улице семь утра и лето, июль, а вчера я допоздна играл с пацанами, и мне больше всего хочется спать, хотя я знаю точно, что баба Катя уже давно на кухне и варит мне геркулесовую кашу.

Поскольку вставать придется все равно, то я выбираюсь через окно на улицу, благо у нас первый этаж и окна очень низко к земле, и общаюсь с моим родственником, стоящим на балконе в одной маечке.

Увидев меня, Геночка восхищенно начинает, держась за решетки балкона, подпрыгивать на месте и кричать: «Ди тюда!» — что означает «Иди сюда».

От непомерного возбуждения его краник исторгает струю ярко-желтой жидкости, которая сквозь решетки балкона устремляется вниз на проходящего дядю Сюлю, который сначала недоуменно смотрит на солнечное небо, а потом начинает хипеж на тетю Аделю, Геночкину бабушку, но вовремя останавливается, понимая, что может стать посмешищем всего Школьного переулка.

В это время баба Катя заходит в комнату звать меня к завтраку, и увидев пустую постель, кричит на улицу: «Шо это за дела такие, уходить, как привозный босяк, через окно?»

Это просто констатация факта, что нужно идти кушать.

Каши наваливается столько, что съесть ее может только человек, голодавший неделю.

Я смотрю на бабушку со всей мировой скорбью еврейского народа и начинаю канючить: «Баба, ну почему опять геркулес?»

— Вот Вовке Кухте картошку нажарили, а мне все время каша.
— Вот пусть твой Кухта жрет свою картофель, а ты посмотри на себя в зеркало и скорби. Чтобы мне потом твоя мать сказала, что ребенок недокомленный, таки нет.
— Баба, я уже не могу!
— Шо ты меня доводишь до белого каленя? — восклицала бабушка.

Я смотрел на ее округлые колени и не понимал, как они могут быть другого цвета.
 
В результате — путем длинных уговоров, призывами не давить на психику, обещаниями двойной порции «Ленинградского» мороженого и большого стакана жареных семечек — бабушка запихивала в меня огромную тарелку каши, и мы собирались на пляж.


Одесский трамвай.


На Ланжерон шел 28-й трамвай — и если, конечно, повезет, то мы садились в вагон к дяде Коле, и мне представлялась возможность тормозить трамвай на остановках.
 
Не знаю почему, но подобную милость дядя Коля проявлял только ко мне, и я сполна ею пользовался.

Однажды он даже сказал комплимент бабушке:

— Мадам, у вашего мальчика большое будущее. Он таки родился быть вагоновожатым, что среди вашего народа большая редкость.
— Вагоноуважемый, — сказала баба Катя. — Об чем вы говорите? Мой мальчик недостоин даже думать за вашу профессию. Нам бы что-то полегче. Я знаю? Врачом или, дай бог, зубным техником, все меньше ответственности.

Дядя Коля поддакивал и говорил успокоительно:

— Да, малец, это тебе не рецепты писать, тут думать нужно.

И на этом мы расставались до следующего раза.

От кольца 28-го, через парк Шевченко, к Ланжерону вела асфальтовая дорога.


Вход на пляж Ланжерон. 1950-е.


Приезжали мы на пляж к восьми утра, не позже.

Сказать, что мы одни были такие умные — таки нет.

В 8.30 весь Ланжерон был заселен до немогу.

Свободными оставались только синие деревянные лежаки — и то только потому, что за них нужно было платить рубль за штуку. Это был еще дореформенный рубль, и на него можно было купить на Привозе из поесть, а какой одессит откажет себе в поесть?

На лежаки кидались только приезжие, изволившие припереться на пляж после девяти, когда живого места на скудном песке не оставалось.


Ланжерон. Самое начало берегоукрепительных работ.


Вообще песок на Ланжероне появился только в конце пятидесятых годов, когда началось масштабное укрепление берега. Для начала поперек устанавливали бетонные волнорезы, а параллельно берегу ставили волноломы, и только по окончании работ стали намывать песок, а если вы таки хотели получить пляж с песком, то вам надо было ехать к черту на куличики, в Лузановку. Вот там был настоящий песчаный пляж, уходивший в море наподобие юрмальского.

Я не буду спорить за то, чей песок лучше, но такого моря в вашей Юрмале не найдете, и не надо меня уговаривать.

Ну ладно, что мы за песок — он есть везде, а Ланжерон есть только в Одессе.

И вот приходим мы на Ланжерон и ищем место дислокации.

Так выражалась баба Катя.

Что такое дислокация, я не знал, но понимал, что от того, где мы разместимся, зависит количество раз, дозволенных мне искупаться.

Вожделенное место найдено.

— Мадам, а где ваша семья? — осторожно так спрашивает бабушка дородную даму, разлегшуюся на песке так, что там можно было разместить еще десяток таких, как она.
— А шо вам моя семья? Мне что, отчет вам в письменной форме?
— Мадам, в письменной форме вы будете давать отчет прокурору, а мне дите некуда приткнуть из-за вас. Имейте стыд, сдвиньтесь влево.
— А почему влево?
— Хорошо, слева ляжет мой внук, а вы такая изящная, что и мне места хватит рядом с вами.

После такого комплимента дама замолкает и уступает нам пядь земли, достаточную для того, что мы с бабой Катей разместили свои припасы.

Кто не видел фильмы «Веселые ребята» и «Полосатый рейс», могут не понять меня, но уверен, что таких чудаков мало.

Так вот, одесская семья, идущая на пляж — это семья, идущая на подвиг.

Во первых, донести все то, что было заготовлено на пляж, уже героизм, потому как с собой берут столько еды, что во фронтовых условиях хватило бы на месяц. На пляж брали с собой примусы, и я видел даже семью с керогазом.

Во вторых, это все съедается. Ценой уговоров, криков, обид, любым способом, но только все надо съесть.


1950-е.

А какой гам стоит на пляже!

— Бора, выйди из мора!
— Разлагайся на песочке, шоб у тебе ручки-ножки отсохли.
— Розочка, детка, не кидай камень на дядю Сему, вон чужие, туда и бросай.
— Вова, шо ты с ума сдвинулся, писать у берега, шо, чумной?
— Зайди поглубже, зараза!
— Коля, не кидай окурка, ты же приличный человек, закопай в песок.
— Аля! — это уже ко мне. — Алик, сына, не плыви за волнолом, не делай бабе нервы.

Через пять минут:

— Сына, я тебя умоляю, выйди, съешь котлетку и опять зайдешь.
— Ша, а кто ест котлету без хлеба с маслом, помидоры и огурчика?
— Подожди, а что картофлю я дяде сварила?

И среди всего этого крики: «Пончики, пончики, с мясом, луком, повидлой!»

— Кому грязь лиманская, свежая!
— Пшенка, свежая пшенка!
— Рачки, рачки! (Мелкие креветки.)
— Семечки, кому семечки!
— Кому мороженое, пломбир, «Ленинградское», фруктовое!
— Фотографии за один день, кого запечатлеть!

Надо отдать должное моей бабушке. Запихивая в меня неимоверное количество пищи, она разрешала мне купаться столько, сколько хотелось, и поощряла мою страсть лазить по холмам, и поэтому я не был эдаким еврейским довеском, как многие мои приятели тех лет.

Как правило, мы снимались со стоянки на пляже сразу после двенадцати и направлялись домой, минуя бочку со свежим молоком. В таких же бочках рядом продавали пиво и квас. Перед тем как сесть в трамвай, бабушка покупала мне свежайшую маковую баранку, и я съедал ее со стаканом молока.


Будка «Пиво-воды» и бочка с квасом на Приморском бульваре.


По приходе домой я ложился спать, потому что обедать в нашем доме было принято только тогда, когда возвращался с работы дед Яша.

Дед Яша был малограмотен, грозен и очень интересовался международной политикой. Время было было суровое, и война в Корее только что закончилась, а посему американцев ругать было модно.

Дед сдвигал свои брови, которым Леня Брежнев мог позавидовать, и говорил, что мы им покажем.

На мои наивные вопросы, что мы им покажем, дед многозначительно кивал головой и говорил: «Что показать, так это большой цорес, что показать. Но они таки получат этот цорес». Я ничего не понимал, но сосед — Иван Кухта, отец Вовки, машинист паровоза, вечно в подпитии, — глубокомысленно замечал: «Яков Григорьич, мы не позволим».

Так вот, обедать, а в выходные дни просто сесть за стол без деда Яши было нельзя, и это воспринималось как должное.

Был глава семьи, он же по совместительству кормилец, а кормильца надо уважать, и потому без него не ели.

Я, как уж на плите, крутился подле бабы Кати в надежде что-то поесть, но она была неумолимой.

— Шо ты суетишься, как малохольный, уймись.
 
Всё, надо ждать деда.



Сейчас я вспоминаю это как что-то, что ушло от нас навсегда.

На чем держится дом, семья, поколения?

На традициях.

Нет традиций — и нет семьи.

Все то, что держало и пока еще держит нас и скрепляет наши основы — это наши традиции, и в моем народе они пока еще не угасли.

Смею надеяться, что и в других они будут жить.

Впрочем, я ведь не об этом.

Я о своем детстве — и только.