Георгий Владимирович Иванов, поэт, прозаик, переводчик, один из лучших друзей Николая Гумилёва, воспринимал Ригу как родной город. В Риге он женился на Ирине Одоевцевой в 1931 году, и каждый его приезд в Ригу означал для него воссоединение с Российской империей, навсегда оставшейся в прошлом.

Именно Риге Иванов посвятил эссе «Московский форштадт», где описывается наша близкая и знакомая Москачка, над которой, казалось бы, время не властно — всё те же деревянные дома с резными ставнями, длинные островерхие заборы, раскидистая зелень, элегантные пёстрые маковки православных, древлеправославных, католических и иных храмов — всё это напоминало Георгию Иванову родное отечество.
 

«Маленький островок, уцелевший от погибшего материка…»

Предоставим слово самому автору, который начинает свой краеведческий очерк так: «Когда-то Московский форштадт отделяла от Риги городская стена. Теперь полотно железной дороги, где пролетают международные экспрессы и каждые четверть часа отходят на взморье лакированные дачные поезда, защищает его не хуже средневекового вала с бойницами от новой жизни и нового быта».

Вот так получается — времена проходят, жизнь меняется, а Московский форштадт — яркий фрагмент русского патриархального миропорядка на карте латвийской столицы — остаётся прежним.

Иванов так и пишет: «Маленький островок, уцелевший от погибшего материка, он в неприкосновенности сохранил черты той России, которой давно не существует». Отметим, что многие авторы (поэты, художники, певцы) русского Серебряного века, избравшие для себя эмигрантскую судьбу, в Риге могли сполна отдаться волнам ностальгии, потому что Рига оставалась незыблемым городом-символом для целой плеяды деятелей «прекрасной эпохи».



Фото из рижской газеты «Сегодня»:
Георгий Иванов с супругой Ириной Одоевцевой.


Вслед за Георгием Ивановым мы можем проследить местонахождение амбаров, кабаков, таверн, жилых домов и погрузиться в атмосферу русского культурного быта.

Какую Россию представляет рижский Московский форштадт?

Какую Россию мы можем узнать в городских пейзажах Москачки начала 1930-х годов?

Георгий Иванов говорит, что только здесь мы можем увидеть маленький островок «главным образом той лабазной, аршинной, толстосумой России, да ещё уживающихся с ней бок о бок России ночлежек, кабаков, лихо заломленного дырявого картуза и финского ножа за голенищем».

Получается, что и в годы межвоенной Латвии Москачка сохраняла эту особую, ни на что не похожую «толстосумость», купеческую «изюминку», которая отсылает нас к жизненным пьесам Александра Николаевича Островского, а ещё и Россию блатную, кабацкую, которая, в свою очередь, отражается в лирике Сергея Есенина.

Далее Иванов цитирует Блока: «Но и такой, моя Россия, ты всех краёв дороже мне», вспоминая известное блоковское «Грешить бесстыдно, беспробудно», которое передаёт настроение и ощущение Москачки.


Как заселялся форштадт

Далее эссе из исповедально-ностальгического описания плавно перетекает в историческое. Георгий Иванов отмечает, что когда-то немецкие органы городской власти Риги не позволяли русским купцам-старообрядцам селиться в черте города. Русские торговцы, прибывавшие по большой Московской дороге (ныне улица Маскавас), селились преимущественно у городских ворот — «разбивали палатки, строили бараки и домишки».

Вот так начинался наш форштадт. Для строительства русские «толстосумы» приглашали приказчиков, в основном из русских латгальцев, в среде которых было много крестьян, потомков участников пугачёвского восстания, чьи прадеды и прапрадеды спасались во времена Екатерины Второй от суда в деревушках Двинского уезда. И вот «…Так постепенно вырос на окраине Лифляндской столицы Московский форштадт — обширное русское предместье».

Любопытно, что, описывая дома местных жителей, Иванов, неспешно прогуливающийся по мощёным улочкам Московского форштадта, вдыхающий аромат свежего снега, отмечает, что при каждом из них находится «обязательно сад, огороженный высоким забором», а его край «утыкан гвоздями от воров, а поверх гвоздей выбиваются бузина и сирень».

Однако описанием внешних черт Иванов не ограничивается — он заходит и осматривается, стремясь донести до своего читателя, такого же эмигранта с утраченной Родиной, аутентичную обстановку русского домашнего уклада: «В узких сумрачных комнатках на паркете расстелены домотканые половики и стоит мебель персидского ореха… Обшивка солидная, испытанная. За те тридцать-сорок лет, что она служит своим хозяевам, разве что чуть-чуть поистёрлась и малость выгорела… «Архиерейские» алые лампадки горят перед образами в серебряных и жемчужных ризах».



Книги Георгия Иванова.


Самое примечательное — это портретная галерея, которую Иванов, пытливый исследователь, обнаружил в одном из домов: «Николай Павлович на коне, Царь-Освободитель в гусарском ментике, Александр III с рукой, заложенной за борт сюртука, Мария Фёдоровна в русском уборе».

Недалеко от портретов царей располагаются портреты видных генералов, героев освободительных войн, восточных кампаний, а также православных деятелей — Паскевича-Эриванского, Кутузова, Иоанна Кронштадтского.


Против вора есть запоры?

И вот наступает зимний вечер, о котором Иванов пишет проникновенно и трогательно, словно рисуя холст: «Морозит. Под калошами редких прохожих поскрипывает сухой, сверкающий снег.

Тусклые фонари, расставленные друг от друга чуть ли не на версту, еле освещают пустую, чёрно-снежную улицу». На самом деле времени всего лишь половина девятого, но зимой световой день короче, а вечером время на Москачке как будто останавливается по мановению чьей-то всесильной руки.

Иванов отмечает, что всего лишь через сотню шагов отсюда — яркий, импозантный, оживлённый город, наполненный современными автомобилями и толпой, спешащей за очередной порцией развлечений, и даже сразу не верится, что два совершенно разных мира могут так органично сосуществовать под одним небом.

На форштадте жизнь идёт совершенно по другим правилам: «в особняках Тургеневской улицы в восемь все ставни замыкаются на железные болты», а если «лихой человек и перескочит через забор, не напоровшись на гвоздь, — он и оглянуться не успеет, как зубастая пасть схватит его за горло и сильные злые лапы упрутся в грудь». Действительно, с Полканами и Барбосами, которых уже ранним вечером предусмотрительные домовладельцы спускают с цепей, шутки плохи — и каждый потенциальный недоброжелатель должен об этом знать.

Однако Георгий Иванов продолжает описывать злоключения неудачливого вора, который, даже если и прокрадётся незамеченным мимо сторожевого пса, не сможет получить желаемую добычу: «нелегко ему всё-таки добраться до заветного изголовья, где лежит увесистый хозяйский бумажник, до вделанного в стенку тайника, где хранятся наследственные хозяйские жемчуга». Так что нечего покушаться на чужое имущество…


Церкви, рынки, кабаки

Вслед за Ивановым пройдёмся по Тургеневской улице, без сомнения, главной для рижского русского купечества. Взгляд нашего поэта-публициста устремляется влево, на «деревянную церковь с пятью синими куполами», которая хорошо знакома всем, кто въезжает в Московский форштадт на машине или на троллейбусе — церковь Благовещения Богородицы (или Никольская, по имени покровителя русских торговцев).



Храм Благовещения Пресвятой Богородицы.


Синий цвет — цвет надежды, цвет Богородицы. По правую руку от автора находится «деревянный Гостиный двор с колоннадой удивительной, классической чистоты». Правда, Иванов отмечает, что этот Гостиный двор «почитается солидными форштадцами пределом безобразия», и вопрос о его сносе обсуждается с давних времён.

Впоследствии этот образец александровского классицизма был демонтирован, и на его месте возникло монументальное здание в стиле сталинского ампира — Академия наук Латвийской ССР.

Потом Иванов отправляется на рижскую Пушкинскую улицу, где начинается толкучий рынок. И там — яркое торговое разноголосье: «Господин, что покупаете?», «Что продаёте, господин?». Здесь — всё: продаётся старый фарфор; из-под полы приторговывают кокаином; цыганки предлагают погадать, суля счастье и богатство; пирожники, надрываясь, продают свои «пирожки горячие, пирожки филипповские».

Однако чем дальше мы идём вглубь Московского форштадта, тем больше нищеты, опасности и порока вокруг. В то же время — всё больше залихватского разухабистого веселья, центрами которого являются питейные заведения Москачки. «Через дом на Московской чайная или трактир.



Московский форштадт, XX в.


Трактир «Ягода», ресторан «Америка», чайная «Золотой рог».

Вывески их пёстро размалёваны розанами и пенящимися бокалами, из их поминутно распахивающихся дверей вместе с чадом и гулом голосов вырывается старорежимная, сладкая форштадтскому сердцу музыка: «Пропал я, мальчишка»,- несётся из «Ягоды» или «Америки». «Пожалей ты меня, дорогая», — хрипло откликается из «Золотого рога».

Вот такая картина ещё дореволюционного кабацкого быта предстаёт перед нами, гуляющими вместе с Георгием Ивановым по старой Москачке, по русскому «форштадтскому царству».




Здание Александровского училища на углу Лачплеша и Садовникова в День Белого цветка. Предположительно — 1930-е годы.

История Паши Масловой и Василия Корниловича

А дальше описательный план медленно переходит в повествовательный. Георгий Иванов показывает нам жизнь русского допотопного островка в лицах, изображая перед нами беглые сюжетные зарисовки, у которых финал, однако, вовсе не всегда счастливый и благополучный.

Первая зарисовка посвящена доброй и чистой девушке, Паше Масловой, бедной сиротке-племяннице водопроводчика-пьянчужки, которая как заворожённая смотрит на каток и мечтает на нём покататься.

В это время на экипаже подъезжает пожилой человек в толстой ильковой шубе — «богатый форштадтский купец Василий Корнилович Снетков», и, ласково заговаривая с Пашенькой, стоящей перед ним «в ватной кацавейке и старых валенках», даёт ей пятак, чтобы она покаталась на катке, после чего приказывает своему кучеру Семёну трогать.

Следующая встреча Снеткова и Паши состоялась на обедне в воскресенье, у церковной ограды — «он заметил у решётки всхлипывающую фигурку.

Пригляделся: та же кацавейка, тот же платочек, та же девчонка с катка. Только теперь остренькое свежее личико всё в слезах».

Оказывается, дядя-водопроводчик в очередной раз вернулся домой пьяным, избил свою племянницу и выгнал её из дому, так что идти было некуда. «Да ты, чай, и голодна?» — спросил Василий Корнилович. Пашенька признаётся, что не ела уже второй день, после чего Василий Корнилович решает приютить её, а потом она у него и осталась надолго и, как утверждала молва Московского форштадта, не без помощи Семёна, который якобы даже заранее подстроил встречу с Пашей и слыл при Снеткове этаким «секретарём по женской части».

Потом Снетков, по всей видимости, влюбился без памяти в девушку-сиротку, но жениться не хотел. Он обхаживал Пашу три года, делал всё, чтобы только «обойтись без венца», даже пообещал положить десять тысяч на книжку, но Паша проявляет верность старинным семейным традициям и отказывается сожительствовать с Василием Корниловичем вне брака: «А хоть сто кладите, мне моя честь дороже». Приносил её палантин и брошку, хотел, чтобы она надела, но Паша отказалась: «Я не заслужила, да и не к лицу мне такие вещи носить. Я ведь не барыня, не купчиха. Мне они, как вороне павлиньи перья».

Ничего не мог Снетков поделать — в конце концов, даже припугнул её, что платья заберёт и из дому выгонит, а Паша на следующий день сама переоделась в ватную кацавейку и старые валенки: «Прощайте, Василий Корнилыч, спасибо за хлеб, платья все ваши в горнице висят, можете пересчитать, а я ухожу». Не выдержал такого упорного сопротивления Василий Корнилович — избил её не хуже, чем когда-то дядя, но она только теснее губы сжала. «Скручу тебя, — кричал взбешённый Снетков на всю Тургеневскую улицу. — Не таких, как ты, скручивал».

А Паша и отвечает: «Воля ваша, воля ваша» с таким выражением на лице, что «видно — хоть убей, не уступит». И сдался Снетков, пришёл к ней на следующее утро мрачнее тучи и сказал: «Там как знаешь, шей приданое или покупай, но чтобы в две недели всё готово было».

Вот такую историю из жизни, как будто сотканную из традиций русской классической литературы, описывает Георгий Иванов. Скорее всего, он услышал этот трогательный рассказ о Василии Корниловиче Снеткове и Пашеньке (Пелагее Петровне) из уст словоохотливых местных жителей за чашкой ароматного чая с «филипповскими» пирогами в одном из маленьких деревянных домиков Москачки — конечно же, за резным забором, утыканном острыми гвоздями.



Богадельня на Московском форштадте, основанная купцом Фирсом Садовниковым. Литография из издания «Рижский Альманах».


Леди Макбет Московского форштадта

Но это ещё не всё: у истории есть продолжение, неожиданно выдержанное в стиле «Леди Макбет Мценского уезда». В 1919 году Снетков был расстрелян большевиками. Тело пролежало примерно три месяца в овраге в Задвинье, пока его не разыскал Семён. А потом оказалось, что его вдова Пелагея Петровна Снеткова большую сумму денег в марках в банк хотела сдать, а купец первой гильдии Малафеев эти деньги распознал, вспомнив, что они при Снеткове во время бегства были. Но не повела бровью Паша — «сталь и лёд» во взгляде: «Думайте, что хотите, не моя печаль».

А потом вскрылось, что по ордеру следователя ЧК (в гражданской жизни — обычного водопроводчика) из Шлока (Слоки) Андрея Лисичкина Снеткова и арестовывали. На допросах Пашенька отвечала только одно: «Упокой, Господи, его душу, а я, господин, следователь, тут ни при чём, сами видите». И никому ничего не удалось доказать… В конце концов, оставили Пелагею Петровну в покое, утвердили в наследстве, ввели во владение.

Вдова миллионера живёт замкнуто, ни к чему не притрагивается, слушает радио, ходит в церковь и исправно на могилу мужа приносит цветы. «А что дворник Семён при ней особым доверием пользуется, в этом ничего нет. Старый слуга, верный, испытанный, его и покойный Василий Корнилыч всегда перед прочими отличал»…



Рижская церковь Св. Иоанна Предтечи.


Преступление и наказание по-ивановски

Затем начинается действие, строящееся по законам жанра «преступления и наказания». Главным героем заключительной сюжетной зарисовки является известный на весь Московский форштадт ростовщик Иван Северинович, которого все называют «Жилой». Он — «пожилой человек неопределённого возраста», с которым все здороваются, если и не очень приветливо, то, во всяком случае, с почтением. Волосы у него пыльные, глаза — бесцветные, а лицо не имеет определённого выражения: «ни доброе, ни злое».

Вот такой обезличенный портрет местного всесильного «Гобсека» с Московского форштадта представляет нам Георгий Иванов. Дома Иван Северинович на ощупь включает свет, раскрывает длинный сундук, «где из-под красных фланелевых тряпок тускло блестит серебро», а вся комната уставлена предметами — просроченными закладами, перешедшими в вечное пользование к «Жиле», который ведёт себя подобно пушкинскому «скупому рыцарю».

В описании прослеживается ещё одна ассоциативная отсылка к стихотворению «Грешить бесстыдно, непробудно», цитату из которого Иванов приводил в начале очерка. Радуется Иван Северинович, упивается своим могуществом — эти вещи никто никуда больше не унесёт: «Лежите себе и отдыхайте, вещицы».

Тут раздаётся стук в дверь — входит Шурка, семнадцатилетняя сестричка Сергея Зубова, купеческого приказчика с Красных амбаров, и домработница ростовщика Аксинья, которые вместе просят Жилу вернуть заклад — золотые часы работы известного мастера Павла Буре, с эксклюзивной крышечкой, 86-й пробы. Часы эти Серёжка украл у своего хозяина, и если он их не вернёт, то ему грозит самое лютое наказание, а Шурка обещает броситься в Двину, если ростовщик не пойдёт им навстречу.

Таких просьб Иван Северинович ещё ни от кого не слышал — вернуть без денег вещь, которую брат её всего лишь неделю назад заложил. Аксинья вступается за Шурочку и умоляет Христом Богом вернуть заклад, напоминая, что Иван Северинович ни разу за всю жизнь никому доброго дела не сделал, и что, может быть, ангел-хранитель таким образом ему шанс даёт, душу его хочет спасти. Но разгневанный Жила, срывая голос и топая ногами, в озлоблении выгоняет обеих просительниц и угрожает им расправой.

Вскоре Жила, мучающийся бессонницей, вспоминает обрывки своей жизни, а потом, представляя несчастную Шурочку, испытывает какое-то странное, необъяснимое чувство «невыносимо-сладкой тошноты». Он всё-таки решает совершить доброе дело и вернуть Аксинье часы — поднимается, надевает исподнее, пальто, тройку, пёстрый шарф и отправляется в сарай, где возвращает изумлённо-испуганной Аксинье залог, после чего, кажется, впервые в жизни спокойно и умиротворённо засыпает. Однако вскоре он просыпается и видит, что над ним склонилось перекошенное лицо Серёжки Зубова, заносящего над ним топор…



Москачка сегодня.


Иванов, воспевший форштадт

Георгия Иванова можно по праву считать певцом Московского форштадта, сохранившим для читателей как светлые, так и тёмные стороны его образа жизни, исконные черты русского купеческого миропорядка.

Его очерк «Московский форштадт» до сих будоражит воображение и заставляет рижан по-другому посмотреть на нашу Москачку отстранённым, но пристрастным взглядом человека, нашедшего в нашем «форштадтском царстве» не тронутый беспощадным временем патриархальный уголок той безвозвратной ушедшей России, которая парадоксальным образом сохранилась в Риге, в родном городе его любимой супруги.



Молельный дом Рижской Гребенщиковской старообрядческой общины.