---

Продолжение. Начало здесь

---

       
 
Встреча нового, 1995 года была в Беларусь безрадостной.

Да и что праздновать? Бешеный рост цен? Нищету и безысходность? Да еще российская армия с чудовищными потерями провалила штурм Грозного — для Беларуси, все еще по привычке считающей себя частью одной большой страны, это горькое поражение стало крайне болезненным крахом еще живых имперских иллюзий.

Русская армия более не «непобедимая и легендарная», Россия более не смеет считать себя великой державой — эта тяжкая истина с трудом воспринималась населением республики.

Благодаря драконовским мерам правительства, девальвация национальной валюты постепенно сходила на нет. Курс доллара уже не рос гигантскими скачками, и, 13 января, достигнув цифры в 11 600 «зайчиков» за зеленую бумажку, целый месяц держался на этом уровне.

Это был первый, еще очень робкий, но все же успех антикризисной программы.


Рост цен, тем не менее, продолжался. С 5 января были вдвое повышены цены на электроэнергию, с 11 января — в полтора раза выросли цены на железнодорожные билеты. Но все же бушующий осенью прошлого года галоп цен постепенно переходил в легкую рысь, с тенденцией медленного перехода на шаг.

Решения в экономической сфере были паллиативны — это понимал и президент, и депутаты. Жестко удерживаемый Национальным банком курс доллара означал лишь одно — медленное угасание промышленного производства и общую стагнацию экономики.

Издержки производства росли, на предприятиях неподъемным грузом лежала нажитая в лучшие годы «социалка», которую нужно было содержать — поэтому рентабельность производства довольно быстро приближалась к нулю. К тому же спрос на отечественные товары из-за практически неконтролируемого импорта начал катастрофически снижаться.

Плюс к этому — из-за стабильного курса доллара цена произведенной продукции стремительно росла в валюте, делая эту самую продукцию вообще неконкурентоспособной.

Но видимость стабилизации экономической ситуации была все же налицо. И президент посчитал нужным довести до конца принципиальный спор с вождями парламентской оппозиции. Выяснить, кто же все-таки в доме хозяин.

Без решения этого ключевого, основополагающего вопроса, вся дальнейшая работа по строительству суверенной Беларуси безнадежно стопорилась бы в бесконечных препирательствах с деятелями парламента.

Поводом для этого послужил вопрос о гербе и флаге.

 
Лукашенко присягал в верности нации на фоне герба «Погоня» и бело-красно-белого государственного (на тот момент) знамени.

Герб «Погоня» изначально был фамильным гербом династии Гедиминовичей, правивших Великим княжеством Литовским в средние века, второе же рождение его как герба Белорутении произошло 27 июля 1942 года с благословения Вильгельма фон Кубе, гауляйтера вышеназванного административного образования. Кубе же утвердил для Белорусской центральной рады в качестве знамени бело-красно-белое полотнище.

Ничего поэтому удивительного нет в том, что Александр Лукашенко посчитал необходимым сменить государственные символы, в угаре обретения независимости принятые сдуру тогдашним парламентом.

Это был политический ход. 2 февраля 1995 года, объявив о намерении инициировать референдум о флаге, гербе, государственных языках и приватизации, Лукашенко решил упредить своих оппонентов в политической игре, а заодно достоверно узнать степень поддержки своей политики населением.

Тем более — в это время разгорался очередной скандал между президентом и Верховным Советом. На этот раз — из-за «Закона о Верховном Совете», по которому депутаты обретали уже окончательно полную безнаказанность за принятые ими решения — отменялось поименное голосование.

Кроме того, депутаты хотели объявить Верховный Совет гарантом прав и свобод граждан, а также намеряли себе неслабые льготы и привилегии.

3 февраля президент во второй раз не подписал этот закон. Но, зная, что депутаты вновь настырно потребуют подписания настоящего закона — президент решил поставить все точки над i.


Что же касается государственного языка — таковым доселе официально был только белорусский.

Ничего в этом странного, конечно, не было бы, если бы «государственным языком» владело большинство населения. Увы, это было не так.

80% населения Беларуси говорило по-русски, русский язык признавая за родной. Означало ли это трагическую ошибку народа или естественный ход вещей, катастрофическую слепоту нации или происки имперской России — на самом деле, особого значения в это время не имело. Фактом оставалось то, что все государственные бумаги в это время составлялись на белорусском языке, что было крайне неудобно для подавляющего большинства белорусов.

И даже более того. В 154 минских школах, чохом объявленных в свое время белорусскоязычными, в программе вдруг вообще не оказалось русского языка!

В целом вопрос о придании русскому языку статуса второго государственного назрел, и его необходимо было решить как можно быстрее.

И референдум, то есть акт прямого народовластия, решил бы его однозначно и бесповоротно. Как и иные вопросы, также к этому времени назревшие (и даже перезревшие).

В том числе — касающиеся базовых принципов построения государства; каковые, «истинно демократические», принципы, занесенные в Беларусь ветрами перемен, впервые подверглись в это время первому, довольно робкому, критическому анализу.

И результат этого анализа был отнюдь не в пользу этих самых принципов. На почве бывших советских республик они неожиданно быстро мутировали, дав доселе невиданные плоды.

Многопартийность обернулась карикатурным обилием странных и невразумительных партий («Любителей пива» и «Спортивная» были еще не самыми экзотическими); плюрализм политических мнений плавно перерос в тотальную критику всего и вся (большей частью — недавней советской истории); отсутствие цензуры привело к тому, что порнографические журналы стали продаваться на лотках у средних школ.

И зимой девяносто пятого доселе незыблемые политические истины, пришедшие на белорусские просторы вместе с крахом коммунизма, начали как-то незаметно тускнеть и меркнуть.

 
Очень долго, со времен измысленной Горбачевым «перестройки», тезисы о необходимости и крайней полезности для государства таких основополагающих моментов представительской демократии, как разделение властей, многопартийность, плюрализм мнений — были аксиомами.

А как же! Весь цивилизованный мир живет по таким лекалам, пора бы уж и нам прибиться к стае демократических государств! Вот введем у себя многопартийность и прочие разделения властей — и вмиг заживем богато и счастливо!

Не зажили.

В 1994 году политическая вольница, сменившая диктат КПСС, достигла пика своего разухабистого существования, даже в консервативной, в силу своего крестьянского начала, Беларуси.

Многопартийность — в наличии, разделение властей — такое, что аж искры по всему государству, плюрализм через край бьет, о цензуре никто не пикнет — а благосостояние народа все падает да падает. Что за черт? Ведь все вроде сделали, как советовали добрые дядьки из-за океана? Что ж нищаем не по дням, а по часам?

Экономика — такая либеральная, что аж дух захватывает. Свобода хозяйственной деятельности, может быть, и не абсолютная — ну так она не абсолютна нигде! Приватизация идет неспешно? А чего тут торопиться? Продать задешево народное достояние — большого ума не надо, большой ум нужен для того, чтобы продать задорого.

А лучше — вообще не продавать; пусть прибыль от деятельности государственных предприятий в казну прямиком дует, минуя карманы разных абрамовичей да березовских, в соседней России к этому времени начавших прибирать к своим рукам все, что плохо лежит (а лежало там плохо все).


В общем, почти все рекомендации «доброжелателей» выполнили добросовестные белорусы в точности — а жизни нет!

Хлебом да картошкой основная масса населения стала кормиться, потребление мяса, рыбы, фруктов снизив так, что впору вспомнить блокадный Ленинград.

Что за дьявольщина?

Доброхоты и тут через многочисленных своих клевретов начали наставлять Белоруссию — все зло у вас, дескать, оттого, что за Россию держитесь, вам бы в Европу обернуться — глядишь, и «заграница вам поможет!

Но здесь им не выгорело. По одной простой причине — хотя Россия де-юре и стала в 1991 году иностранным государством, де-факто она оставалась Большой землей, «страной», общим домом.

Миллионами нитей белорусский народ был связан с Россией, и оборвать эти нити не под силу было никаким новомодным политтехнологам.

Посему отвернуться от России (даже тогдашней, ельцинской, находящейся в каком-то бессмысленном угаре псевдодемократического шабаша, предающей своих друзей и лобызающей своих врагов) белорусы не пожелали.

И здесь у мировой закулисы произошел второй сбой.

 
Референдум, намеченный на весну девяносто пятого года, совмещенный с выборами в Верховный Совет, на самом деле решал вопрос не о флаге и гербе. Даже не насущный вопрос государственного языка.

Референдум должен был помочь определить руководству Белоруссии — надо ли продолжать движение по азимутам, проложенным чужой (и, скорее всего, далеко не дружественной) рукой?

Нужно ли далее слепо держаться за политическую систему, навязанную Беларуси множеством иностранных «консультантов»? Так ли уж необходимо переносить на белорусскую землю чужой политический опыт, чужие (и чуждые) взгляды, иную экономическую модель и социально-политические ценности?

А может быть, стоит попробовать жить своим умом?

Ведь на самом деле нужно еще во многом разобраться. Во-первых, в сущности многопартийности.

Отчего в Европе существует оная многопартийность? Не берем Германию, ей такой политический режим был в приказном порядке навязан победителями после Второй мировой войны. Возьмем для примера Англию.

Консерваторы, тори — изначально партия крупной земельной аристократии, позже — партия «денежных мешков», выражающая интересы Сити, крупного капитала, всех тех, кто, собственно говоря, и владеет Британией.

Либералы, виги (а с двадцатых годов — лейбористы) — первоначально партия наемного труда, затем — партия всех тех, кто эту самую Британию создает своими руками.

Оптиматы и популяры древнего Рима в английском прочтении, короче.

Тут все понятно и очевидно. В Великобритании партии — вещь традиционная, незыблемая, оттого, что общество четко дифференцировано, и каждая его часть в лице «своей» партии может влиять на положение в государстве путем выборов.

Победили лейбористы — маятник качнулся влево, множатся социальные программы, растет заработная плата, расширяются льготы пенсионерам и разным прочим бедным и убогим жителям Альбиона. Побеждают консерваторы — маятник пошел вправо, тут же снижаются ставки налогов на прибыль корпораций, урезаются социальные программы, «оптимизируются» пособия по безработице и прочая халява.

Все четко, ясно и объяснимо.

 
Но какие, к чертям собачьим, оптиматы и популяры в Беларуси? Какая, к дьяволу, земельная аристократия в «синеокой»? Или «денежные мешки»? Не нувориши-скоробогатеи, хапнувшие куш из казны и теперь ищущие, куда бы его «заначить», а то, что в Европе называется «old money»?

Нет таких и искать бесполезно. Нация перестала делиться по имущественному признаку, сословиям, социальному положению в ноябре семнадцатого года!

Плоха была большевистская революция или хороша — это отдельный вопрос. Но она совершила переворот в жизнеустройстве белорусской нации — все белорусы стали относительно равны!

То есть народ перестал делиться на бедных и богатых, на владельцев и наемных рабочих — иными словами, никакого социально-политического обособления разных групп населения друг от друга (что, собственно, и является базовым условием для существования политических партий) более не существовало!

Семьдесят лет советской власти привели к тому, что в Беларуси интересы земельной аристократии и «владельцев заводов, газет, пароходов» стало некому защищать — за отсутствием таковых.

Интересы наемных рабочих перед нанимателем — государством — опять же, защищали не политические партии (поскольку она была одна, иными словами — не было никаких), а профсоюзы (уж как могли).

 
Таким образом, по состоянию на девяносто пятый год можно было сделать однозначный (хотя, может быть, для кого-то и спорный) вывод:

В Белоруссии тех лет многопартийность — «пятое колесо» в телеге, и не более того. У зарегистрированных в Минюсте всяких-разных партий нет социальной базы, нет четко очерченных групп населения, цели и задачи которых диаметрально бы расходились с таковыми целями всего остального народа.

Следовательно, нет нужды и в существовании партий, каковые бы эти цели преследовали и защищали. Поскольку нация социально, экономически, ментально, в конце концов, едина — новонаделанным партиям в стране просто нечего делать!

И более того.

Замшелый марксизм с его убогими догматами о всеобщем насильственном равенстве ушел в прошлое.

В 1991 году белорусская нация получила великолепный шанс — отныне ее потенциал, ее производительные силы, не сдерживаемые более идеологическими путами, могли вывести республику на невиданные высоты в экономике.

Именно потому, что отсутствовала энтропия, столь характерная для политически разделенных наций!

Ведь огромная часть энергии народа в государствах с многопартийной политической системой расходуется напрасно, вхолостую, на политическую борьбу, на противостояние одной части нации всем прочим. Это требует ресурсов, времени, человеческой энергии — и все для того, чтобы в этой стране периодически возобладала та или иная политическая партия.

В Беларуси же, исключительно благодаря единству нации, все силы народа можно было бы направить на созидание — без энтропии, связанной с политическим противостоянием!


К сожалению, Беларусь потеряла более пяти лет на бессмысленное, обезьянье копирование чужих политических систем, никак ей не подходящих (что и доказал экономический кризис девяносто четвертого года).

Посему референдум весны девяносто пятого должен был ответить на главный вопрос (который, впрочем, в бюллетенях формально не стоял) — нужно ли Беларуси продолжать построение на своей земле чужеродной политической системы? Или пришла пора искать собственный путь в изменившемся мире?

Многопартийная политическая жизнь характерна для устойчивых обществ — белорусское общество весной девяносто пятого к таковым отнесено быть не могло ни при каких допусках.

Белорусское общество было деструктурировано, находилось в состоянии поиска общенациональных ориентиров, одинаково пригодных всей нации. Узкопартийные цели для этого никак не подходили.

Посему право на существование и на успешное развитие в будущем имела лишь одна партия — партия белорусского народа.


Да и, во-вторых, тезис о полезности разделения властей тоже следовало бы проверить — так ли уж это самое разделение нужно Беларуси?

В Великобритании, скажем, некоторая вольница нижней палаты парламента, избираемой населением, компенсируется кондовым консерватизмом верхней палаты лордов, которые сидят в ней просто по праву рождения. И в целом потенциальные поползновения нижней палаты к каким-либо революционным изменениям в Британском королевстве мгновенно могут быть нейтрализованы уравновешивающей ее палатой лордов. Это разумно и правильно.

И вообще, разделение властей нужно тогда, когда наследственная власть короля ограничивается властью избранного народом парламента — в этом случае все разумно; но когда в последний раз какой-нибудь европейский король вступал в конфликт со своим парламентом? Людовик XVI во Франции — известно, чем кончивший.

А посему в современном мире разделение властей проходит уже в собственно парламенте, разделенном на нижнюю — избираемую народом — палату, и на верхнюю, формируемую по иным принципам, как правило, создающую баланс политических интересов всех групп общества.

 
А в Беларуси? Парламент — однопалатный, избрался в него на заре демократии народ самый разный, далеко не всегда — достаточно адекватный.

Поскольку реальных политических партий в 1990 году и в помине не было (впрочем, де-факто ситуация не изменилась и к 1995-му) — в Верховный Совет прошли деятели, как бы это помягче выразится, выражающие интересы тех, кто реально их сделал депутатами. Либо те, кто на митингах глотку драть был здоров.

И этот шалман будет решать, куда идти десяти миллионам белорусов? Перебор!

И еще больший перебор — считать политическую тусовку бывших младших научных сотрудников и профессоров физики равноценной ветвью власти. Независимой от всех прочих. Имеющей право на управление государством.

Суды, может быть, и следует сделать независимыми — от сторонних влияний. Для чего судей надо ни в коем случае не избирать, как тут советуют разные горячие головы. Судьи должны назначаться главой республики — в этом случае они и будут независимыми.

Все равно реально суд независим только в учебниках по демократии — на самом деле хорошо известно, что на любого судью есть свой укорот.

Так вот — пусть этот укорот будет в руках человека, который несет личную ответственность за судьбы страны. И пусть он решает, достоин ли юрист имярек стать судьей, или пусть пока покурит в коридоре.

Если власти без ответственности не бывает — стало быть, и ответственность за страну, взваленная президентом Лукашенко на свои плечи, требует такого же объема власти.

Правильно он будет действовать, или ошибаться — на самом деле, не имеет особого значения.

Значение будет иметь лишь тот факт, что страна будет действовать по единому плану. А возможные ошибки всегда будет время исправить!

Итак — референдум! Который, как это ни покажется странным, становился гораздо важнее для судеб страны, чем назначенные в этот же день выборы депутатов Верховного Совета...
 
 

---

Продолжение следует

---