Первое.

Придется вспомнить, когда их надели впервые, так как из дома меня вывезли без наручников, только «угловатые» парни сдавили меня в автомобиле с обеих сторон. Надели потом, когда везли на допрос. Не сказал бы, что у интеллигента чувства отличаются от чувств неинтеллигента. Внутренне усмехнулся: что вы тут из себя изображаете? Что? Я убегу, буду бороться с вами, вооруженными до зубов? Что вы здесь демонстрируете: свою важность  или мою важность, или еще что-то? Но потом осознаешь, что сотрудники — исполнили установок, по закону они это должны делать.

Ответ очевиден — им не нравились мои взгляды и деятельность, инакомыслие, то, что я проводил журналистское расследование некоторых исторических событий. При моем аресте они надеялись обнаружить некие доказательства шпионажа, кроме того, питали надежду после проведения дюжины обысков у моих друзей найти предполагаемую шпионскую сеть, о которой много говорили. 

А что получили? У меня ничего не нашли, обыскали дюжину друзей, также ничего не нашли, так и остались с единственным золотым «свидетелем», на показания которого они и опираются, и в растерянности размышляют, как быть? Решили имитировать следствие — значит, его необходимо затянуть, сделать особо секретным, а в это время цепляться к мелочам, — и в дело стали грузить найденные у меня визитки, склеивали обнаруженные в мусорном ведре обрывки бумаги с моими обычными записями с целью создания видимой сложности, а на самом деле не знали, что делать и до сих пор не смеют признаться в ошибке. Просил публичного суда, очень хотел, чтобы общественность увидела, какими методами работает прокуратура, но прокуратура и Безопасность сумели убедить суд проводить заседания закрытыми. [С января 2021 г. заседания стали открытыми.]

В конце октября 2018 года против меня было возбуждено дело о шпионаже, сразу 25 октября был заключен в тюрьму и не выпущен на все время досудебного расследования, т. е. до самого начала суда. Меня содержали в тюрьме семнадцать месяцев и две недели. Или 528 суток. Из них в одиночке — пятьсот, хотя я был только подозреваемый. В конце концов, весной 2020 года, после завершения досудебного расследования, 6 апреля Апелляционный суд Литвы, не согласившись с прокуратурой, отпустил меня под домашний арест. Прокуратура желала держать меня в тюрьме до завершения суда, который неизвестно, когда бы закончился. В июне суд города Шяуляй уже позволил мне выходить из дома, перемещаться по Вильнюсу с 6 часов утра и до 9 часов вечера. В апреле на ногу надели браслет и теперь полиция может наблюдать каждое мое движение, а еще родные заплатили огромный залог и у меня изъяли паспорт.

Вначале меня две недели содержали в бывшей арестантской на улице Костюшкос, потом более полугода, до конца июня был в Лукишкес. Затем меня перевели в тюрьму Расу. Будучи неделю на лечении в больнице Правенишкес, мельком познакомился и с этой тюрьмой. Из тюрьмы Расу перевезли в тюрьму Шяуляй, где и находился до домашнего ареста.

О них я подробно напишу в книге, которая вскоре выйдет. Но если коротко, бывшая арестантская, на улице Костюшкос, где провел первые две недели, — с царских времен полностью трухлявое здание, но питание там было одним из лучших, по сравнению с тем, чем кормили в тюрьмах, персонал довольно вежливый, иногда даже дружелюбный, но, естественно, унылое впечатление создавала сама обстановка. Лукишкес также выглядела очень уныло, камеры были очень маленькие, немногим больше вагонного купе, стены выкрашены в темный цвет, все исписанные, обхарканные, испещрены ожогами от погашенных окурков.

Если смотрели, обратили внимание, какие там окна, потому что никто не выделяет деньги на них: деревянные тонкие рамы, выбиты стекла (для некоторых заключенных это своего рода развлечение), постоянный риск заболеть. Лукишкес, известно, конвейер, там множество заключенных (бывало 600 или 700), они все в движении, их развозят на допросы, персонал тоже многочисленный, большая текучка. Питание проще, но проблема была не в нем, а в монотонности жизни. Один час в сутки мог выйти на так называемую прогулку. Если бывали в Лукишкес, заметили, что «дворик» для прогулок заключенных — это та же камера, только попросторнее и без крыши.

За исключением адвоката, я ни с кем не мог видеться и ни с кем не мог общаться, прокуратура не позволяла не только видеться с родственниками, но я не мог им даже звонить. Десять месяцев не мог позвонить самым близким людям. Мне можно было только писать им письма. Это был вообще необоснованный запрет: что могло случиться, если бы я позвонил матери или отцу, тем более разговоры в тюрьме, скорее всего, прослушиваются. Это было испытание для семьи.

Семья и близкие, безусловно, не имели права и полномочий повлиять на правоохранительные инстанции. Но морально и всячески они мне очень помогли.

Было бы большим преувеличением нашими отношениями с Римвидасом иллюстрировать братоубийственную послевоенную борьбу. У нас братские отношения, но только на политические темы мы не спорим, так как ни он, ни я не видим в этом смысла: я — левый, он — центрист или более либеральных взглядов. У нас нет конфликтов.

Потому что я политик. Политиков и бывших сотрудников содержат отдельно от других заключенных.

Таков закон. Во время пребывания в тюрьмах Расу и Лукишкес не было других арестованных политиков и бывших сотрудников, так что лишь один месяц делил камеру с одним заключенным, потом его отпустили домой. На Расу камера была просторнее, а когда оказался в камере тюрьмы Шяуляй, она была на треть меньше, чем в тюрьме Ликишкес. В ней человек с моим ростом (почти 190 см) оказывался как в шкафу: помещались только кровать, столик, туалетный угол, и все. Три шага и упираешься в стену или стол. В конце концов, после череды обращений, ту камеру заменили на большую, и я несколько последних дней провел в ней.

Часть пенсионеров, живущих в нищете, оказавшихся на грани голода, для которых миска мальтийского супа — еда на целый день, понятно, питаются хуже, но, говоря о пище, которую предлагает тюрьма (суп, каша), могу сказать, что вечно остаешься ненасытившимся и голодным. Питательность не велика, поэтому не сказал бы, что все пенсионеры питаются хуже. С другой стороны, в тюрьме есть еда на тарелке и еда, которую при наличии денег имеешь возможность раз в неделю купить в тюремном магазинчике (овощи, фрукты, мясо). Но и тут существуют своеобразные ограничения.

Вы знаете, вчера редактировал книгу в виде дневника для печати, и взгляд застрял как раз на том месте, которое я хотел бы процитировать. Там записаны мысли, родившиеся в период, когда в одну точку стеклось несколько гнетущих факторов: болезнь, когда ты не можешь неделями выйти на прогулку из узкой камеры-одиночки, решение суда о продлении заключения еще на три месяца — и перевод в более угнетающую камеру с ухудшенными условиями. 

В дневнике я и пишу, что в таких случаях какая-то внутренняя сила, необъяснимая словами, меня поддерживает, когда в конце концов остаешься один в камере и нет возможности с кем-то поговорить. Но в то же время осознаешь, что за стенами есть добрые намерения и действия, попытки помочь тебе. Таких людей было много — начиная от политологов и до 60 сигнатаров, которые подписали обращение, выражая непонимание, почему Альгирдас Палецкис содержится полтора года за решеткой еще до судебного разбирательства, побуждая меня отпустить и проводить открытый суд, — я им всем бесконечно благодарен.

 Но все-таки свои проблемы должен решать сам. Видимо, каждый человек в трудный час обязан найти в себе силы выстоять. Второе, что хотел бы добавить: в жизни должна быть какая-то цель, которая значимее тебя. Одно дело — выжить ради своего существования, и другое дело — осознавать, что ты представляешь идею, мысль, важную не только для тебя, но и для других.

Иногда ее называю — социальная справедливость, иногда иначе, но она — сверхзадача, цель, которая больше тебя самого. Что мне еще придавало твердости? Один из моих любимых философов Ф. Ницше, перефразируя известную фразу Христа, сказал: «Возлюбим наших недругов, ибо они нас делают сильнее». Те недруги сделали меня сильнее. Более 500 суток в одиночке превратили минус в плюс: я много читал, думал, писал, творил — готовился к публикации книги.

Это упрощенная трактовка. Ницше как океан, а Гитлер остался едва различимой точкой. Ницше повлиял на многих интеллектуалов, это одна из глубочайших фигур философии. А часть политиканов, среди них и Гитлер, очень узко и искаженно интерпретировали философа. Понятно, теперь можно пытаться обвинять Ницше, что он дал некоторое основание так интерпретировать свои идеи, скажем, «подтолкни падающего» и тому подобное. Но существенная идея Ницше в другом. Он утверждал свободу и творчество человека.
 

Ваш дедушка Юстас Палецкис, которого старшему поколению нет необходимости представлять, в своих воспоминанияхупоминает о «романтике наказания». Она в вашем дневнике чувствуется?

Возможно, будет и такой аспект, но точно не единственный и не основной, видимо, в некотором смысле, как и большинство людей, я частично — романтик. Рассматриваю тюрьму как трудное испытание, и если ты его выдерживаешь, не сдаешься, только делаешься сильнее.

Точнее, ваш дедушка упоминал романтику наказания, рассказывая о школьных годах. А не стал ли решающим 2008 год, когда вас после головокружительной карьеры исключили из Социал-демократической партии и вы угодили в полосу больших препятствий, из которой вы так и не выбрались?

Да, вы как-то интересно использовали понятие «полоса препятствий», но так как я знаю свою жизнь более подробно, чем вы, возможно, вам будет интересно, если несколько предварим этот момент и поговорим не о 2008 годе, когда меня исключили из ЛСДП, а о 2002-2003 годах, когда меня еще мало кто знал. Мне было 32 года, в то время заведовал западноевропейским отделом Министерства иностранных дел и до поста посла оставалось несколько лет. Уже тогда передо мной отчитывались 10 или 13 послов представительств Литвы в странах Западной Европы и я имел право посылать им директивы. Зарплата тогда была солидная, я только что вернулся из Брюсселя, где зарплата была еще больше. Мне оставалось только подождать, намечалась командировка в какую-то страну Западной Европы, в то время я был в поисках.

Интенсивно занимался философией, много читал и не только Ницше или Платона, но и множество других, интересовался религиями, идеологиями и понял одну вещь: или я сейчас покидаю эту бюрократическую машину и становлюсь свободным человеком — или продаюсь за деньги, за пост посла, за пост директора департамента. В данном случае я говорю о личной дилемме. Многие дипломаты не рассматривают ситуацию так драматично, они искренне работают, им не тесно в привычной дипломатической иерархии. Я не утверждаю, что они не правы, а я прав. Просто я сделал свой выбор — он и стал началом длинной полосы препятствий.

Главным стало решение все же остаться самим собой, кстати, этого пожелал бы каждому, тем более что принять его никогда не поздно. Когда к удивлению многих ушел из министерства, никто из коллег не смог меня понять. Обратившись к политике, включился в борьбу за социальную справедливость, вступил в ЛСДП, где вскоре заметил ее отклонение от идеологии. В юности, столкнувшись со многими несправедливостями, все воспринимаешь обостренно, эмоционально и начинаешь этому сопротивляться.

Скажу искренне: не очень верю в молодежь, которая теперь встала во главе партии, в способность осуществить обещанное обновление партии и до конца не уверен, что они сами полностью веруют в то, что говорят.

Некоторых из этих людей я знаю давно. Естественно, могу ошибаться, возможно, со временем они изменились, но пока мое предчувствие и опыт говорят о другом. В Литве большинство людей вряд ли воспринимают западную социал-демократию, все же в Литве, в сельской местности, маленьких городках преобладает менталитет тех, кто склонен поддержать линию Р. Карбаускиса [лидера более патриархальной партии].

Краткая коррекция: Маркса я не идеализирую, но он не предлагал свергать памятники. Семью XIX века он критиковал за то, что женщина в ней оказывалась в полной зависимости от мужа. И он защищал права не меньшинства, а большинства — тех, кто продавал свою рабочую силу. Изучив тексты Маркса и характер его самого, дерзну утверждать, что если бы он сегодня встал, то горьким и гомерическим смехом «наградил» бы и некоторых своих последователей, и тех, кого вы интересно назвали либеральными марксистами.

Одним из краеугольных камней моего мировоззрения, которое эволюционировало (мировоззрение каждого человека должно эволюционировать, иначе оно мертвое), является свобода личности. Человек в первую очередь должен быть созидателем. В Литве и вообще во всем мире самая большая проблема в том, что люди так загнаны работой и потреблением, загнаны рекламой и распространяемой СМИ информацией, что у них нет времени подумать даже о своих ценностях, не говоря о ценностях, навязанных другими, обществом.

Они не могут освободиться от довлеющих над ними стереотипов, которыми каждое общество, каким бы оно ни было, стремится всех заразить. С одной стороны, высказываясь за то, чтобы человек оставался свободным и таким образом раскрывал бы свой творческий потенциал и не поддавался пропаганде любого авторитета, я считаю себя либертаром (противником различных ограничений). С другой стороны, являюсь левым, так как выступаю за осуществление социальной справедливости, не нарушая указанной свободы человека, чтобы большинство общества, точнее — все, располагали равными возможностями, особенно экономическими, социальными, чтобы дети из неимущих семей имели бы такие же стартовые возможности, которых нет сегодня ни в наших городах, ни тем более в селах или городках (во многих местах происходит просто деградация). Кстати, первые либертары и были левые.

Иллюзия думать, что в либеральной демократии не возникает конфликта между свободой человека и властью. Как следствие, возникает преследование — а как иначе, если не преследованием, назвать преследование за неудобное мнение. Имеется интересное замечание по поводу различия между монархией и демократией: в условиях монархии позволено одно мнение, в условиях демократии — пять мнений, а шестое, седьмое уже не допускаются. Иначе говоря, демократия лучше монархии, но и при ней есть цензура. Только это не признается. Скажем, в Литве позволено восемь мнений, а если у тебя девятое или десятое, тебя либо игнорируют, или, если ты продолжаешь сопротивляться, ты можешь очутиться в тюрьме. Посидишь в одиночке суток пятьсот, глядишь и сломаешься, а возможно, станешь лизать пятки прокурорам. «Золотой» свидетель Деймантас Бертаускас, на чьих показаниях состряпано все мое дело, тоже посидел в тюрьме. Кстати, в печати уже писали, что вначале на него завели другое дело — за детские порнографические снимки, и тогда он сломался и стал меня оговаривать.

По статье за шпионаж — от трех до пятнадцати лет тюрьмы, если поверят во все эти фантазии. Если будут рассматривать факты, шпионаж доказать невозможно, мой адвокат с 35-летней практикой утверждает, что еще ни разу не видел такого судебного сумбура.

С судами вы сталкиваетесь во второй раз. Восемь лет назад вас признали виновным в деле об отрицании преступлений 13 января. Что вы сегодня думаете о сказанной вами фразе: «Свои стреляли в своих»?

Я прекрасно понимаю, что тема очень чувствительная. Мне очень жаль погибших и их близких. Не было и не могло быть ни малейшей цели унизить, опорочить жертвы. В ноябре 2010 года, участвуя в радиопередаче, я стал размышлять о январских событиях 1991 года, но, стоило мне только начать говорить об этом, меня сразу прервали, не позволили закончить мысль, накричали. Затем несколько консерваторов обратились в прокуратуру, против меня было возбуждено дело, и кто-то достиг своих политических целей.

Это была без сомнения талантливая и, вероятно, довольно сложная личность: то он переживает о Литовской Республике, то выражает протест против фашистского режима, то спешитукрепить советскую власть в Литве. Вас в СМИ тоже однозначно называют прорусским политиком, а сегодня вы проходите по обвинению почти как агент России.

Деда почти не помню. Когда он умер, мне было девять лет и жили мы в разных странах. Я узнал о нем больше по рассказам своего отца: он говорит, что мы с дедом совсем не похожи, ни характером, ни поступками. Я думаю, мы схожи тем, что как он, так и я часто оказывались в оппозиции. Он не примирился с переворотом А. Сметоны в 1926 году. А в 1952 году (еще во времена Сталина) был обвинен в буржуазном национализме и едва избежал расправы за заступничество в отстаивании литовской самобытности. Но в целом у нас очень разные жизни, может потому, что нам выпало разное время.

В отношении обвинения в мой адрес, что я-де — прорусский: теперь мода наклеивать ярлыки тем, кто думает иначе, а мода — дело проходящее. Главное, выдержав давление моды и толпы, оставаться свободным, самостоятельным человеком.